Непутевая

Палата миссис Кейбл была точно такой же, как палата миссис Бэбкок, — только без фотографий предков, цветов и фамильных часов. Такая же стена с окнами, мебель — подделка под датский модерн, такие же две кровати. На одной с закрытыми глазами лежала миссис Кейбл. Из носа и вен на руках торчали трубки, а рядом с кроватью стоял аппарат с кнопками и циферблатами — как приборная доска в космическом корабле.

В ногах кровати в темно-синем теплом халате и коричневых кожаных шлепанцах стоял мистер Соломон, а над ним возвышалась сестра Тереза. Его толстые линзы вспыхивали, как передатчик Морзе, когда он сердито тряс головой.

— К черту ваши «достоинства» и «самообладание», сестра! Ее душе на них плевать! Вы понимаете, что все кончено? Дайте женщине спокойно дожить последние дни. Ей предстоит еще вечность провести в черной холодной пустоте!

— Нет, мистер Соломон, — пылая от уверенности в своей правоте, настаивала сестра Тереза. — У каждого есть душа, которая переживает разложившееся тело. Жизнь на этой земле недостаточно священна, чтобы ее стоило уважать. Душа — мерило жизни, мистер Соломон. Мы должны избавить миссис Кейбл от бессмысленных страданий. Она готова. Она — как птица в клетке. Удерживать ее здесь — против воли Господней. Нельзя привязывать душу этими трубками к гниющему телу — пусть даже у этих безбожников самые благие намерения. — Она нервно теребила медальон «Не моя воля, но Твоя».

— Человеческая жизнь неприкосновенна, — бочком оттирая сестру Терезу от миссис Кейбл, воскликнул мистер Соломон. — Драгоценна каждая жизнь. — Он заметил Джинни и резко сказал: — Пожалуйста, позовите мисс Старгилл. Сестра Тереза пытается вытащить трубки.

— Не лучше ли спросить разрешения у ее родственников? — миссис Бэбкок странно покосилась на Джинни.

— Они кивают на докторов, — ответила сестра Тереза. — Но я знаю миссис Кейбл и знаю, чего бы хотела она сама.

— И я знаю миссис Кейбл, — прорычал мистер Соломон, — и я знаю, чего бы хотела она.

Поскольку миссис Кейбл уже не могла вразумительно разговаривать, когда попала в больницу, а только трясла головой и пускала слюни, каждый понимал ее по-своему. У миссис Бэбкок было о ней свое мнение, совсем не похожее на мнение мистера Соломона или сестры Терезы. Каждый говорил о ней так, словно уже обратил в свою веру, а она только качала головой и одобрительно притоптывала пушистой комнатной туфлей.

В этот день один из птенцов взмахнул крыльями и пролетел несколько ярдов. Джинни зааплодировала, но он врезался в ствол сосны и безжизненно упал на землю. Она несколько минут не могла поверить своим глазам, а потом, глотая слезы, швырнула его в куджу.

Остался всего один.

Утром Джинни с трудом узнала лицо матери: к привычным уже одутловатости и желтизне пробивалось что-то новое. Мать странно дернула ртом и пролепетала:

— Не могу говорить внятно. Десны заткнули ватой.

— Зачем? — испугалась Джинни.

— Кровоточат.

Джинни погладила мать по нижней губе, чтобы поправить тампоны — такими пользуются дантисты, и беспомощно вздохнула.

— Когда это случилось?

— Вчера. — Логично предположить, что настанет день — и ее настигнет кровоизлияние в мозг. Знает ли об этом Джинни? Вряд ли. Ей незачем знать. Ожидание худшего часто хуже реальности.

Джинни села на кровать у ног матери и задумалась о кровоизлиянии в мозг. Нужно ли предупредить мать о грозящей опасности? Нужно ли ее подготовить?

— Очень мило с твоей стороны, что составила мне компанию. Я понимаю, тебе пора домой, к Айре и Венди, — словно невзначай заметила миссис Бэбкок.

Джинни отвела взгляд.

— Как у Айры дела? — как ни в чем не бывало продолжала мать. (Конечно, нехорошо вмешиваться не в свое дело, но имеет же она право знать, как заботятся о ее внучке!)

Джинни пожала плечами.

— Сестра Айры присматривает за Венди днем, а он — вечером. К счастью, я не столь незаменима, как ты.

Миссис Бэбкок удивленно подняла брови: похоже, она наступила на больную мозоль.

— По-моему, Венди повезло, что у нее столько взрослых родственников, — воинственно продолжала Джинни. — Будет с кем цапаться, кроме меня, когда станет подростком.

— Я бы на это не рассчитывала, — засмеялась мать. — Знаешь, я всегда запрещала вам жевать жвачку: думала, это отвлечет вас от худших привычек. Но не сработало, верно?

— Верно, — улыбнулась Джинни.

— Должна признаться, меня всегда поражало, что вы, дети, относитесь ко мне так неприязненно.

— Мне казалось, ты не понимаешь, чего я от тебя жду. Помню, я закричала, что ненавижу тебя, а ты невозмутимо ответила: «Что ж, для того и родители, дорогая».

— Да ты что? Неужели? Прости. Наверно, я была чем-то очень расстроена.

— Да, но майор тебя потом успокоил.

Они улыбнулись друг другу, как солдаты, вместе прошедшие войну.

В двери возник доктор Фогель — огромный добрый весельчак в белом халате.

— Ну, как мы себя чувствуем? — бодро спросил он, заглянул в ее карточку и нахмурился. Осмотрел вату, оставленную после анализа, вытащил изо рта окровавленные тампоны и попросил пошире открыть рот.

— Хорошо, — неестественно весело сказал он. — Мы проконсультировались насчет вас с некоторыми специалистами, миссис Бэбкок, и пришли к заключению, что следующим шагом будет удаление селезенки.

Миссис Бэбкок и Джинни оцепенели.

— Есть основания полагать, что она не разрушает отжившие тромбоциты, — объяснил доктор.

— Какие основания? — пробормотала миссис Бэбкок. Она слышала уже столько диагнозов!

— Гм-м-м, да. Ваши анализы, миссис Бэбкок. Мы не оперируем без достаточных оснований. Сейчас самое время.

Операция прошла удачно. Миссис Бэбкок сделали еще одно переливание, чтобы ослабить послеоперационное кровотечение, и целых пять дней все было в порядке.

На шестой день возобновилось желудочное кровотечение, количество тромбоцитов упало, как стрелка высотомера на пикирующем самолете.

Джинни спустилась в лабораторию. Осунувшийся и похудевший доктор Фогель отвел взгляд и виновато сказал:

— Гистологический анализ селезенки показал неопределенные изменения характеристик ИТП…

— Доктор Фогель, — перебила Джинни, — я не понимаю, о чем вы говорите.

— Удаление селезенки — терапевтический прием, а не результат неправильного диагноза.

— Кто вас обвиняет?

— Вы, мисс Бэбкок, вы в чем-то обвиняете меня с тех пор, как появились здесь и не спускаете с меня глаз.

— Вы параноик, доктор Фогель. — И в этот момент она поняла, что обвиняет его — в том, что поверила в сказку, будто современная медицина всесильна. Он не мог помочь, какими бы требовательными ни были пациенты.

— Возможно.

— Что дальше?

— Не знаю.

— Насколько я понимаю, — объяснила Джинни Клему и Максин, сидя на их шумной кухне, — врачи делают все, что могут. Но ей нужно чудо.

Она сразу же пожалела об этих словах. С того вечера в летнем домике она решительно избегала с ними разговоров на религиозные темы. Они искательно заглядывали ей в глаза, ожидая, что она сообщит о решении идти туда снова, но Джинни каждый раз ловко переводила разговор на свое расстроенное душевное состояние. Она не знала, на что решиться, и впервые в жизни боролась с желанием опереться на ближайшее сочувствующее плечо.

Глаза Клема фанатично блеснули.

— Дай Господу шанс, Джинни. Он вылечил мою ногу, он вылечит кровь твоей мамы.

Нога Клема — весомый аргумент.

— Что нужно делать? — В конце концов, что стоит Господу совершить еще одно чудо?

— Сможешь привести ее в храм?

Джинни подумала.

— Нет. Она не поднимется на холм.

— Неважно. Я сам к ней приду. После службы. Когда почувствую в себе силу.

— Было бы отлично, Клем.

Но как сказать матери? В конце концов, что плохого в том, чтобы дать Клему шанс? Разве не стоит попытаться? От нее ведь не требуют поменять веру!

Джинни вернулась домой и вынесла во двор последнего птенца. Посадила его на палец и пристально посмотрела в крошечные черные глазки. Птенец открыл клюв, вытянул розовое горлышко и запищал: «Покорми меня, мама!» Джинни нетерпеливо наклонила руку, он отчаянно замахал крыльями и удержался. Похоже, его интересует только еда.