Непутевая

— Если ты не хочешь жить в моем доме, быть мне женой и иметь моих детей, — назидательно сказал он, — тебе стоит подумать о том, чего же ты хочешь. — Он взял календарь и углубился в определение благоприятных дней в этом месяце.

В одну из прогулок я дошла до бобрового пруда. Венди спала. Я остановилась, ожидая, что меня хватит удар. Я бывала здесь после того, как погибла Эдди, но только на Айрином «Сноу Кэт», а это совсем не то, что очутиться здесь одной поздним осенним днем.

Я пошла по берегу пруда. Солнце уже садилось, но было тепло; луговая тимофеевка хрустела под медленными шагами, когда я направилась туда, где был флигель. От него осталось только несколько черных обугленных камней. Зимние снега сделали свое дело, а ветер развеял пепел. Наглые лопухи пробивались сквозь серые руины.

Пруд был совсем спокойный — не такой, как в ту безумную зиму. По водной глади неспешно бежали легкие волны. Мертвые серые деревья, вовсе не зловещие под ласковым солнцем, стояли, как молчаливые свидетели человеческой глупости.

Я медленно вошла в наш яблоневый сад. В нем буйствовали сорняки, а там, где когда-то была помидорная грядка и где я развеяла пепел Эдди, лежали несколько сухих желтых веточек. Я подняла одну и вдела в петлицу.

Тропинка, ведущая к ферме Этель и Моны, уже совсем заросла травой. Я решила зайти, поздороваться. Мы не виделись больше года. В последний раз это случилось в городе. Они бросились обнимать меня, а я нервно огляделась: на нас смотрели две Айрины кузины и владелец магазина. Куда делась моя лживая верность? Я уже понимала, что обе враждующие стороны были непримиримы.

Я не подала им руку, поздоровавшись только на словах. Я сделала выбор. Но теперь не была уверена, что не ошиблась.

Я стояла и смотрела на праздник, который был в самом разгаре. Они или устроили фестиваль, или отдавали дань какому-то малоизвестному индейскому празднику. Над кострами болтались черные котелки; на солнышке загорали полураздетые люди; играла музыка; раздавался смех; витал запах марихуаны. На кукурузном поле играли в мяч. Я широко улыбнулась и направилась к лагерю.

И вдруг остановилась. Волна жгучей боли — я давно подсознательно ждала ее — заставила меня стиснуть зубы и крепко зажмуриться. Я поняла, что обратной дороги нет. Я не знала, как идти вперед, но знала, что назад не смогу. Но я хотела назад. Я хотела валяться на солнышке рядом с Эдди, смеяться, курить травку, забыть о спринцовке и грязных пеленках. Мне хотелось наплевать на свой долг! Но я уже жила такой жизнью, которая однажды привела к взрыву безумия, когда я забыла о Венди и Айра нашел ее на дороге. Эдди!..

Венди проснулась и захныкала. Я сняла рюкзак, вытащила ее, села на камень и посадила себе на колено. Я поцеловала пухленькое румяное личико дочери, недовольной тем, что она не выспалась. Венди неохотно улыбнулась. Я подбросила ее и подула в ушко. Она, этот маленький вампир, засмеялась и выхватила из петлицы засохшую желтую веточку. Я заставила себя сидеть и спокойно смотреть, как она медленно, один за другим, обрывает листочки. Потом взяла рюкзак в одну руку, влажную маленькую ладошку — в другую, и мы пошли через лес обратно в город.

Глава 12

Пятница, 7 июля.

Джинни учила птенцов летать. Она подбрасывала их в воздух, и они, по крайней мере, стали расправлять крылышки, хотя по-прежнему отвесно, как камни, падали на землю. Она надеялась, что эти упражнения быстрей укрепят их мускулы. Венди тоже долго училась ходить: сначала ползла, потом смотрела на взрослых и неожиданно, в порыве вдохновения, делала шаг. В одно прекрасное утро птенцы улетят, и она их больше не увидит. Ну и отлично!

Она выносила их из хижины дважды в день: утром и под вечер. Головки уже покрылись серым пухом и кое-где — черными перышками. Надо признать, они были довольно уродливы, как австралийские птицы киви, и неуклюжи, как все в детстве. Не будь она такой упрямой, давно спустила бы их в туалет. Зачем, черт побери, возиться с двумя птенцами, которые начинают безжалостно пищать, стоит ей войти в хижину? Мало у нее других забот?

Джинни помедлила у дверей палаты матери — как в первый раз, более двух недель назад. Тогда она не знала, что мать тяжело больна. Второе переливание помогло всего на четыре дня. Анализы улучшились, мать повеселела. А потом все началось сначала.

Она глубоко вздохнула и толкнула дверь. Как, наверное, тяжело женщине, любившей одиночество, оказаться на виду у всех! Мать оторвалась от энциклопедии и улыбнулась.

— Привет, мама. Мать кивнула. — Отличная погода! (Когда не знаешь, о чем говорить, говори о погоде.)

— Разве?

— Помнишь тех птенцов?

— Да. Как они?

— Хорошо. Я учу их летать.

Мать засмеялась.

— Это, должно быть, очень забавно. Ты как — размахиваешь руками?

— Да нет, — улыбнулась Джинни. — Только подбрасываю их в воздух. Как ты думаешь: у них в генах заложена способность летать? Или должны научить родители?

— Гм-м-м, хороший вопрос. Не знаю. А ты смотрела в книге?

— Бердсалл тоже не знает. Или знает, но не говорит. Не представляю, удастся ли мне ускорить их развитие? Я должна избавиться от них как можно скорее. Не могу же я торчать здесь всю жизнь!

— По-моему, тебе давно пора в Вермонт, — миссис Бэбкок удивилась, как легко слетели с губ эти слова. Собирается ли Джинни вообще возвращаться? У нее есть основания сомневаться в этом, если судить по некоторым замечаниям и недомолвкам Джинни. И сама она вряд ли скоро покинет больницу. Если покинет вообще. Утром на деснах снова выступила кровь. Значит, слизистая оболочка опять кровоточит? Она еще не говорила об этом доктору Фогелю или мисс Старгилл. Ей было жаль их, а еще больше — свою несчастную дочь. Они были молодыми людьми, хлебнувшими каждый своего в этой жизни, но, к счастью, не испытавшими ужаса кровотечения.

Значит, мать думает, что она скоро оставит ее? Джинни вздрогнула. Но хуже, что мать верит, будто она вернется в Вермонт. Конечно, ей самой этого хочется больше всего. Какое мучение — возвращаться в пустую хижину. Когда она продохнуть не могла от купаний, кормлений, грязного белья, занятий любовью, самой страстной мечтой было роскошь провести вечер одной без ненасытных ребенка и мужа. А теперь, после двух недель вечеров в одиночестве, она больше не могла их выносить. Ей хотелось поднять трубку и попросить у Айры прощения. Она дюжину раз за вечер открывала холодильник и смотрела в него без всякого желания есть. В гостиной стояли чашки с нетронутым кофе и чаем.

Никогда она не уделяла мужу и дочке столько внимания, сколько этим забавным птенцам — меняла в корзине траву, убирала остатки пищи, постукивала по головкам… Ночные звуки — кваканье лягушек в пруду, стрекот саранчи — мешали спать и заставляли по нескольку раз за ночь тревожно проверять, заперты ли ставни и дверь. Она садилась на кушетку, открывала книгу, но мыслями была в Вермонте: Айра сидит в кресле и блаженствует со своей сигарой, а Венди вертится у него на коленях и тычет пальчиком в кольца дыма. Джинни ложилась в холодную постель, обнимала холодную подушку и представляла, что это — Айра.

Как она скучала теперь без монотонных и бесконечных домашних дел! Как страдала без запахов Айриных сигар, детской присыпки, полироли для старинной мебели! Тело томилось по прикосновению теплых мужских рук, а указательный палец — по нежной ладошке Венди, держащейся за него, когда они ходили гулять.

— Не знаю, считают ли птенцы меня своей новой мамой, — сказала она, — но я должна научить их летать, пока не уехала.

Они отправились в лоджию.

Из палаты миссис Кейбл раздавались громкие голоса. На открытой двери висела табличка «Не входить». Миссис Бэбкок остановилась.

— Я тебе говорила, что миссис Кейбл со вчерашнего дня в коме? — спросила она, заглянув в лицо дочери — не расстроилась ли она.

— Нет, не говорила, — стараясь не выдать тревоги, ответила Джинни. — Мне очень жаль.