Большой вальс

Алиса не слышала, как сзади подошла Тони, обняв за плечи. Она резко обернулась, льдисто-голубые и крыжовенно-зеленые глаза встретились, сверкнув тревогой и болью.

- Почему ты не вышла проводить отца?

- Я не смогла... Наверно, сейчас не время, но мне так нужна правда, мама. Просто для того, чтобы жить дальше...

Алиса привела Антонию в кабинет Остина - она уже привыкла, что все значительные моменты в х жизни обсуждались именно здесь. Но за письменный стол не села, предложив Тони расположиться на диване. А сама подошла к окну, тщетно пытаясь различить в пасмурном небе исчезающую летучую точку. "Благослови меня, Остин!", - подумала она и решительно села рядом с Тони.

- Девочка, мы уже давно, лет шесть-семь, готовили с Остином это признание... Но ты не представляешь, как это трудно решиться сказать себе: пора! Все время находишь предлог, чтобы избежать боль, стараешься обойти гиблое место... Вот ты даже не спросила меня, как Готтлиб - малыш мало занимает тебя. И я, верно, была в твоем возрасте такой же... Но потом, повзрослев, став женой и хозяйкой, я страстно захотела стать матерью... Помнишь, мы заговорили с тобой о попытке самоубийства... Я была совсем молоденькой и очень любила парня, а он нелепо погиб. Мне было девятнадцать, я приняла таблетки, включила газ...И даже не подумала о ребенке, которого уже носила. Меня спасли, но вместе с нерожденным ребенком я потеряла и способность к материнству...

- Как потеряла? А я? - поправила её Тони.

Алиса посмотрела в глаза дочери и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, цепляясь за звуки, как за спасение, раздельно произнесла: "Ты не моя дочь".

Они сидели рядом на диване, как провинившиеся ученицы, не смея поднять головы и нарушить молчание, похожие друг на друга так, как могут быть похожи лишь мать и дочь.

- Мама, ты сказала сейчас что-то... что-то невероятное. Может быть, мне принесли зеркало?! - вскипела Антония.

- Мы очень похожи, я знаю. И все-таки - ты рождена другой женщиной, детка. Я лишь любила тебя, как могла. Как могла бы любить самое родное и дорогое мне существо...

- Господи! Я ведь подозревала, что у меня другой отец. Но про тебя! Мамочка, ну зачем, зачем это все знать мне... Я ничего не понимаю и не хочу понимать. - Тони была готова захныкать, как капризничала в детстве, когда ей предлагали сделать что-то неинтересное. - Ну зачем мне эти ваши головоломные тайны. Не хочу никого больше называть матерью...

- Этого тебе не придется делать. Твоя родная мать погибла шесть лет назад. Так и не сумев назвать тебя дочерью...

- Значит, отец... отец любил ее?

- Остин Браун не твой отец... Тони, девочка, Остап - самый лучший человек на свете. Нам повезло с тобой заполучить в своей жизни клад! И вся эта чушь с биологическим родством не имела бы никакого значения, если бы...

- Что, что, мама?

- Если бы не обстоятельства твоего появления. И не человек, который подарил тебя мне...

- Я ничего не понимаю. Как можно дарить детей? Да говори, говори теперь уж до конца. Я никогда не перестану называть тебя матерью, а отца отцом. Ничего не изменится, понимаешь? Не плачь, мамочка... - она прижала Алисину голову к своей груди и с интонациями Остина сказала, - Все будет хорошо.

- Это так тяжело, детка. Так тяжело быть преступницей, воровкой... Невероятно тяжко принять такой дар... Ведь он... твой отец - несчастен, одинок, замучен. Замучен виной перед всеми нами, кого запутал игрой своего гения... Он фанатик и святой... Этот человек рожден для добра, но наделен невероятным могуществом, некоторое, увы, почти неизбежно имеет и обратную сторону...

Последняя фраза Алисы заставила Тони насторожиться. Молнией мелькнула догадка, поражающая абсурдностью дурной шутки.

- Мама, три дня назад, перед тем, как приехать сюда, я побывала у доктора Динстлера. Он признался о всех своих авантюрах, ничтожество... Я ненавижу его... - она спешила рассказать о признаниях Йохима, пытаясь опровергнуть страшное предположение.

- Он сказал тебе все?!

- Да-а... - неуверенно протянула Тони.

- А вот это? - Алиса достала старую библию на славянском языке и раскрыв страницу с посвящением, протянула дочери. "Йохим-Готтлиб Динстлер. Тебе. Апрель 1973 года."

- Что это значит? В 1973 мне было три года. Чья эта книга?

- Эту библию подарила моя бабушка доктору Динстлеру после того, как он спас меня от уродства. А весной 1973 года Йохим Динстлер отдал мне свою дочь. Дочь, которую он безумно любил.

- Мама, мамочка, так нельзя! - взмолилась Тони. - Я предполагала какой-то авантюрный сюжет, а открыла целую шекспировскую трагедию. За полчаса разрушилась вся моя сказочно счастливая семья.

- Давай уж закончим все сразу, Тони... Сядь - ведь самое невероятное в моем рассказе ещё впереди...

Они проговорили до утра, встречая рассвет с ощущением тяжкого сна, гнетущего фантастическими образами, от которых хотелось избавиться.

- Знаешь, мама, может быть, сделаем вид, что никакого разговора не было? Пусть все останется как было. А если и замечу, что превращаюсь в мадам Ванду, то как-нибудь переживу это. Или снова обращусь к Пигмалиону... Видишь ли, я, наверно, так никогда уже не смогу почувствовать этих чужих людей своими родными... Мне очень жаль их, но любить... Я устала, мама, еле ворочаю языком... Много, слишком много событий для одного дня.

- Иди, отдохни, детка. Утром мы поедем к Остину. Ты только скажешь ему то, что сегодня сказала мне. И я верю - он сразу почувствует себя лучше. Потерять тебя сейчас он бы не смог. Не вынес. - Под глазами Алисы лежали глубокие тени, а на самом донышке зрачков притаилась тревога. Она обняла Тони и прошептала: - Все-таки мы с тобой очень сильные, дочка, пережили такое землетрясение... Попробуй поспать. Завтра нам предстоит ещё одно дело. Мы обязательно навестим Йохима. Боже, ведь он всегда тайно мечтал об этом дне, надеялся, ждал и молчал!

- Что же я скажу ему, мама?

- Просто то, что поняла. И ни в чем не винишь. Он так хотел сделать свою дочь прекрасной... И ты - чудо, Тони.

Антония вспомнила горящие восхищением глаза Бейлима и его, похожие на молитву, арабские заклинания: "Ты чудо из чудес, Тони".

- Я благодарна Йохиму за все. Что бы там ни произошло со мой после, сказала она и впервые за всю эту ночь увидела, как на лице Алисы промелькнула радость...

..."Мадемуазель Антония, господин Шнайдер настойчиво проси разбудить вас", - у постели Тони стояла горничная, протягивая телефонную трубку. Часы показывали 10.30. Тони сразу вспомнила минувшую ночь и голова закружилась от неразберихи беспокойных мыслей.

- Антония, голубка! Приятного утра тебе, Карменсита, и маленький подарок. - Шнайдер был явно пьян. - Я уже успел отметить это событие, грех было не напиться. Детка, детка! Не вешай трубку и держись за потолок: твой верный пес сделал то, что хотела сделать ты!

- Прекрати паясничать, Артур, у меня слишком много проблем без тебя. Спасением алкоголиков я сегодня не занимаюсь, прости.

- Тони, девочка! Наконец мне удалось избавить тебя от беды, милая...

- Что? Что случилось?

Вместо ответа Артур напел похоронный марш и голосом радиодиктора сообщил: "Читайте прессу!". Тони повесила трубку. Вникать в смысл пьяного бормотания Шнайдера ей не хотелось. Вернее, было вовсе не до него. Предстояла встреча с отцом, вернее теми двумя, которых она должна была теперь называть "папа"!

У Остина, лежащего с капельницей в отдельной палате частной клиники было странное выражение лица, когда в дверях появились две золотистые головы.

- Как же я ждал вас, девочки! - он устало опустил веки, из сомкнутых губ вырвался стон.

Милый, милый Остин! Только сейчас, на белой подушке, под прицелом больничных приборов, в безжалостном свете боли и слабости, обнаружила себя и восторжествовала победу беспощадная старость. Семьдесят три, второй инфаркт, а сколько ещё - огнестрельных, колотых, резаных и, куда страшнее, - душевных ран!. Сколько погребенных секретов, мучительных тайн, тяжелых потерь...