Большой вальс

- Ладно, съем твою высококалорийную булочку в честь одного очень хорошего человека. - "За тебя, Максик!" - куснула Тони нежную слоеную мякоть.

Прямо из Флоренции Антония направилась в "Каштаны". Ей необходимо было прояснить участие доктора в своей судьбе, а так же в жизни Виктории и Бейлима, ставшего ей далеко небезразличным.

Динстлер, не предупрежденный о визите, остолбенел при виде юной красавицы, выходящей из "вольво". И уж очень подозрительно засуетился, заволновался, предлагая Антонии остаться погостить, расспрашивая о погоде на Аравийском полуострове. А услышав её твердое заявление: "Нам надо серьезно поговорить!", сразу сник и посерел.

Разговор состоялся в кабинете. Динстлер явно нервничал и что-то скрывал, пряча глаза, отвечал невпопад, путаясь в аргумента. В конце-концов, Антония не выдержала, прямо заявив:

- Довольно, Йохим. Мне известно все!

Он закрыл глаза и уронил лицо в ладони, словно борясь с обмороком. Пауза показалась Антонии чересчур затянувшейся.

- Я знаю не только русского мальчика и сделанную на замену мне копию из рыжей дурнушки. Мне известно, от чего у меня выпадали волосы, распухал нос и заплывали глаза... Мне хочется сказать вам что-то очень обидное... Но... признайтесь, Йохим, неужели вам не жалко меня? Почему, ради чего можно было решиться на такой шаг? Ведь это - убийство!

Динстлер не проронил ни слова. Его плечи поникли, а лоб с залысинами казался особенно большим - уродливый гений злодейства.

- Вы ничего не отрицаете? Отчего же? Двадцать четыре года мне морочат голову и лишь от чужих людей я случайно узнаю, что Остин - не мой отец, что Алиса... - Тони, не сдержавшись, горько разрыдалась. Она никак не могла произнести вслух "Алиса - не моя мать". Нет, никогда, в каком бы приюте ни подобрал её этот человек, возомнивший себя богом. - Смотрите!

Антония достала из-под ворота медальон Фаберже, подаренный родителями к рождению сына. С фотографий, аккуратно вправленных в крошечные рамки, улыбалась Алиса и Остин.

- Все останется так, что бы вы ни замышляли, и какой бы ни была ваша "правда"!

Доктор вдруг поднял молящие глаза и даже воздел к ней руки:

- Но... я был вынужден... Меня заставили предать тебя. Ведь только так я мог сохранить жизнь ребенка... Все это так запутано, Тони... Я оказался глуп и беспомощен. Прости...

- Сделанное вами нельзя оправдать ничем. - Тони поднялась, чувствуя, что задыхается от ярости. Этот слабый, жалкий человек год за годом уродовал её лицо, скрываясь под личиной доброго дядюшки. - Я не стану заявлять в суд, не буду направлять на вас журналистов. Но простить - никогда!

Йохим так и остался сидеть, шепча в захлопнувшуюся дверь: "Ведь я люблю... Я всегда любил тебя, Тони..."

Сколько раз за эти годы он представлял свой разговор с дочерью, сколько раз был готов к нему, уже заикнувшись, уже открыв рот... Но какие-то незримые препятствия вставали на пути его признания. И главный аргумент - её же собственное благо. Как хотел они се уберечь Тони от психологической травмы, от ужасных сомнений и комплексов, неизбежно осаждающих человека с чужим лицом и чужой судьбой. Слава Богу, она приняла свою семью - этот медальон с фотографиями родителей - залог её покоя и благополучия. И какое, в сущности, счастье, что Тони навсегда вычеркнула из своей жизни его и Ванду. Может быть, не так уж и жесток случай, убивший жену и спасший её от самой страшной пытки презрения собственной дочери.

Йохим не знал, сколько просидел, глядя в навсегда разделившую с дочерью дверь. Теперь уж точно - навсегда. Умерла крошечная, совсем хиленькая надежда, открыв огромную, ничем не заполняемую пустоту. Долго он жил этой надеждой, обманывая себя и мечтая, что его безответная, душераздирающая любовь к дочери будет хотя бы понята ею, а вина прощена...

"Ошибка, Пигмалион, ошибка!" - ему показалось, что он произнес эти слова вслух. Комната погрузилась в глубокие сумерки, а в кресле, небрежно развалясь, сидел маленький человек. Темный, с большой кудрявой головой и блестящими наглыми глазами - пародия на Мефистофеля, не до конца сбросившего личину пуделя.

- Простите за вторжение, профессор. Служанка впустила меня с крайней неохотой. Пришлось соврать. Ну, это неважно. Не спрашиваю, как дела. Вижу без блеска... Я встретил у дверей Антонию Браун. Знаете, это не самая благодарная ваша пациентка. Она способна прикончить вас собственными руками, если бы... если бы не известные дружеские связи... - Пришелец сделал многозначительную паузу, ожидая реплики хозяина, но Динстлер молчал.

Он уже знал наперед, что станет делать Черт, - Черт будет искушать.

- Ай, дорогой профессор! Поверьте мне(у меня, признаюсь, огромнейший опыт!), не стоит так сокрушаться из-за вздорной девчонки. Юность вспыльчива, безжалостна, но и переменчива... Понимаю, понимаю, вы натура тонкая, артистичная, склонная к сомнениям и угрызениям совести, а также к этому неистребимому заблуждению - наделять подобными же качествами окружающих. Проявите хоть чуточку здравомыслия, посмотрите на эту историю с другой стороны...

- Мне скучно. И мне противен ваш голос. Так говорят торговцы коврами на турецком рынке. Или очень фальшивые проповедники. Уходите, - без выражения, словно сам с собой, сказал Динстлер.

- Уйду, непременно уйду. Только на секундочку приоткрою вам иную дорожку - покажу цветную картинку. Как в книжке с духовными наставлениями. Под названием "Путь к спасению".

Динстлер неожиданно засмеялся. Он вспомнил брошюру "Твой ангел-хранитель", которую помогал продавать на благотворительном базаре летом 1957 года. В тот самый незабвенный август...

- У Ангела светлые глаза и большие белые крылья Он оберегает ими людские души от греховной бездны...

- Это уже теософская дискуссия. А по мне - светлые или черные глаза дело вкуса. И уж, простите, я обрисую перспективу на собственный лад: Вы забудете о своих тщетных и мелочных, в сущности, терзаниях, прекратите разыгрывать из себя неудачника. Пигмалион - драгоценность, которой пытаются завладеть очень состоятельные люди... Не надо убеждать меня в кризисе вашего метода и усталости души. Нам вовсе не важно, сколько продержится вылепленная вами маска, и что станет через годы с её владельцем. Одноразовыми шприцами работать куда удобнее - использовал и, - в корзину. Закон сангигиены - отсутствие следов и нежелательных последствий.

Давайте смотреть на вещи здраво: вы ошиблись, но ещё есть время для перемен, для пересмотра... Мы готовы платить вам очень много. Вы сможете просто-напросто купить себе привязанность любой Антонии Браун...

- Вон! - выдохнул Йохим. Воздушный поток со свистом распахнул окно, унося подхваченные с подоконника бумаги. Визитер исчез, растворился в сумерках, как и положено нечистой силе. Динстлер притворил створки, зябко запахнул ворот своей неизменной куртки и возвратился к столу.

Значит, ему нет прощения. Волна ненависти к самому себе, какой-то судорожной брезгливости захлестнула Йохима. Он чувствовал, как превращается в жуткое насекомое, омерзительное, страшное. Все, сделанное Пигмалионом, казалось до отвращения преступным. А эксперименты с собственной дочерью недопустимым смертным грехом.

"Ты права, права, моя девочка, - бубнил он себе под нос, беспорядочно открывая ящики стола и доставая какие-то бумаги. - Я - чудовище, мразь. Ты должна была растоптать меня, стереть с лица земли... Мне нет и не может быть прощения..."

Наконец он нашел и извлек из кобуры старый "Браунинг". Прикосновение холодного, тяжелого металла придало ему силы. Как некогда начинающий хирург-стажер, Динстлер вмиг рассчитал ход операции и почувствовал прилив сил от ясной и непростой цели.

"Динстлер исчезнет, но прежде он должен уничтожить Пигмалиона. Необходимо, по меньшей мере, три дня, чтобы не осталось и следа от сатанинских идей Майера и деятельности его преступного последователя. Прежде всего, ликвидировать архивы, затем виварии, лаборатории. Йохим плотно задернул на окнах шторы и разжег камин. Его знобило, будто тянуло в затылок сыростью из глубокого подземелья. Протянутые к огню пальцы, пальцы дьявольского "скульптора", чуть дрожали. А прямо под окном, среди опустевшей лужайки, одиноко трепетал на ветру выгоревший полотняный зонт и наполнялся летучим, черемуховым цветом который год пустующий, поросший сорной травой, голубой бассейн.