Вальс Бостон

Александр Архиповец

Вальс Бостон

ДРУГ МОЙ!

ЕСЛИ ТЫ УМЕЕШЬ ЛЮБИТЬ, МЕЧТАТЬ И СОСТРАДАТЬ – ПРИГЛАШАЮ ТЕБЯ НА ОСЕННИЙ ТАНЕЦ

ВАЛЬС БОСТОН

РОЖДЕННЫЙ МОЕЙ ДУШЕЙ И СЕРДЦЕМ.

ПЕРЕЛИСТНИ СТРАНИЦУ, И ПУСТЬ НАС ЗАКРУЖИТ

И УНЕСЕТ В ВОЛШЕБНЫЙ МИР БЕЗУДЕРЖНАЯ ФАНТАЗИЯ.

Как быстро утекают годы!

Похоже, я отстал от моды!

Не уважаю Интернет,

По-прежнему люблю рассвет.

Когда рожденный первым луч

Пробьется между грозных туч,

Когда туман с реки уходит,

Стрижи кадриль свою заводят.

А мокрый от росы сверчок

Готовит к вечеру смычок.

Когда маэстро-соловей

Дарует трель душе моей.

Когда сорву я первый ландыш

И принесу его тебе,

И рук тепло услышу милой

На жесткой с сединой щеке.

Когда держу тебя за руку,

Сиянье вижу карих глаз,

И сладость поцелуя в губы

Как будто в самый первый раз!

Когда тихонько рядом дышишь

И то, что я не сплю, не слышишь.

Минувших лет несу я ношу

И никогда ее не брошу.

Так много зла, смертей и боли

Осталось за моей спиной!

Богатства не прошу у доли,

Лишь ОСЕНИ кричу: "Постой!"

Как быстро утекают годы,

Похоже, я отстал от моды.

Не уважаю Интернет,

По-прежнему люблю рассвет.

– Леха, не дергайся! Смотри, какой шустрый! Таня, руку придержи. А теперь добавь-ка еще двадцать тиопентала [1]…

Дитилин [2]…

Пролог

Зловещая свинцово-синяя туча, явившаяся под покровом ночи откуда-то издалека, напугала раскатами грома, вспышками близких молний, порывами ветра, но так и не обронила ни капли. Не пожелала удостоить хотя бы единой слезинки! Отступила к горизонту, оставив ощущение чего-то несбывшегося.

Хоровод пожелтевших листьев, прошлогодней хвои, пыли и мелкого мусора, подхваченный ветром с большущей кучи на заднем дворе, вдруг потерял молодецкий задор и бессильно рассыпался по территории. Наверное, в отместку вечно пьяный сторож Витек, а может быть, кто-то из немногочисленных отдыхающих, поджег остатки мусора, и он теперь, нещадно дымя, испускал удушающее зловоние. Видимо, огонь добрался до банок с засохшей краской, пластиковых бутылок и прочей дряни.

Затворив окно, тоскливым взглядом окинул свое временное при-станище. Розовые в мелкий цветочек обои кое-где вздулись, двухплафонная люстра сиротливо горела единственным глазом сорокаватной лампочки, шкаф с покосившейся дверцей напоминал просящего милостыню инвалида Столетней войны. В углу бедным родственником ютился допотопный холодильник "Донбасс" с нацарапанной на крышке надписью: "Цой жив". Дополняли безрадостную картину две деревянные старушки-кровати, покрытые перелинявшими покрывалами, да тумбочки, неуверенно стоящие на пошатывающихся ножках. Весьма "уместной" для кардиологического санатория была и висящая на стене картина "Последний день Помпеи".

На столике – початая бутылка водки, пожелтевший огурец, два помидора да кусок подсохшего черного хлеба на измятой газете. УКВ-приемник нагоняет безысходную тоску хриплым голосом Высоцкого:

Это уж точно… В моей жизни все… все не так!

Шагнул к столу. Налил треть стакана водки. Запах уже щекотал ноздри. Сейчас… сейчас… Влажные худые пальцы заметно дрожат. Ничего, скоро полегчает.

Залпом выпил. Глубоко вдохнув, впился зубами в полузеленый помидор и на мгновенье прикрыл глаза, провожая "зеленого змия" по пищеводу в желудок. Бессильно упал на недовольно взвизгнувшую пружинами кровать. Тупо уставившись в пожелтевший с множеством мелких трещинок и неметеной паутиной потолок, шепотом подпел:

"Похоже… конец этот… уже недалече".

Водка для меня – смерть, а ее отсутствие – безумие. Выбор не слишком. Как же я до него докатился? Ведь всего-то – сорок четыре. Где сила воли? Жизнелюбие? Ушли вместе со смыслом жизни? А был ли он? Так и не сумел найти! Другие ведь живут, борются, добиваются… Власть, деньги, женщины, машины… Нет, не то… Любовь, семейное счастье, дети, внуки…

И тут не сложилось…

Не выдуманный ли мной иллюзорный мир, в котором прожил по-следние годы, тому виной? Затянул, как наркотик, лишил истинных приоритетов. Зарывался в него с головой, будто страус в песок…

Случаен ли был тот положительный анализ на ВИЧ, [3] мгновенно ставший всеобщим достоянием? Коллеги отвернулись сразу, а жена, загрузив немногочисленные пожитки в машину, выполнила постоянно звучавшую угрозу: бросить меня и уйти к настоящему, достойному ее мужчине. Поток проклятий и оскорблений после контрольного отрицательного теста сменился привычным равнодушием. На прощанье змеей прошипела: "Ты заслужил… Слышишь?… Заслужил свою участь… Не звони… Не отвечу. Развод оформ-лю сама… Слава Богу, что у нас нет детей…"

Впрочем, в этом она тоже винила меня: мол, не способен, не прокормишь, на ноги не поставишь… Растяпа… Посмотри на других… Какими делами ворочают… Наверное, – была права. Да что теперь говорить…

Повторные анализы подтвердили – вируса нет! Но было поздно! Тень клейма въелась намертво, словно ржавчина. Впрочем, как и отчуждение окружающих. Не знаю почему, но не смогли простить то ли меня, то ли себя…

Вначале казалось – одному будет легче. Да куда там, – совсем тоска! Депрессия. Жить не хочется! Стал поглядывать на веревку. Что делать? Обратиться к психиатру – стыдно: добавится еще одно клеймо.

Какое-то время спасался водкой…

А завершилось все нестабильной стенокардией (мне кажется, не захотели пугать инфарктом), тремя неделями кардиологического стационара и реабилитацией в "Лесной отраде".

"…Ни капли в рот, и о сигаретах навсегда забудьте, батенька! Вы еще молодой человек – возьмите себя в руки. В сорок жизнь только начинается! Уж поверьте мне, пожилому человеку", – вынес вердикт Трофим Захарович – сухонький, подвижный старик с живыми карими глазами и седой бородкой.

"Кардиолог все-таки, добрый человек и прекрасный специалист!" – подумал я и, щелкнув зажигалкой, с удовольствием затянулся.

В голове зазвенели бубенцы: никотин в компании с "зеленым змием" понемногу делал свое дело. Тоска на время отступила. Паутина слегка ослабла. Сейчас главное не дергаться. Не торопясь встать, привести себя в порядок и топать… топать на обед. Хватит, – завтрак пропустил. Но еще пятьдесят грамм на дорожку не помешают…

И не дергаться, не дергаться… Мир Паука этого не любит. Так утверждал Макс Фрай, а я именно ему безоговорочно верю.

Ну, слава Богу! Кажись, потихоньку прихожу в норму…

Закрывать дверь номера не стал: воровать особо нечего. Деньги с собой. А тряпье… – кто на него теперь позарится?

Спустился по отполированным годами ступеням на первый этаж, прошел по гулкому пустому холлу в столовую, напоминавшую рестораны пятидесятых.

Высокие потолки подпирают когда-то белые, слегка потрескавшиеся колонны. В углу – небольшая эстрада. За ней на стене поблекшая от времени мозаика: пышнотелые колхозницы со счаст-ливыми лицами вяжут в снопы золотую пшеницу, с голубых небес ярко сияет солнце коммунизма. Не хватает лишь портрета Отца народов в строгом кителе военного образца со всевидящим взглядом и доброй, но по-отечески строгой улыбкой.