Непутевая

— А норма?

— Хотя бы сто тысяч.

— Можно, я посмотрю?

— Ну, не знаю… Это запрещено, мисс Бэбкок. И ваше присутствие здесь…

Она заглянула в микроскоп: на разделенной на квадраты сетке маленькие прозрачные тельца. Тромбоциты мамы? Или ее собственные?

Доктор внимательно изучал на свет какую-то пробирку, сравнивая с другой.

— Что вы делаете?

— Проверяем кровь вашей мамы на антитела, чтобы знать, как повлияло переливание на иммунную систему. Нужно назначить новое лекарство.

— От чего?

Он удивленно посмотрел на нее.

— От депрессии, конечно.

Конечно? Она вздрогнула. О депрессии говорил доктор Тайлер. Теперь Фогель. Что может так угнетать ее мать? Смерть мистера Зеда? Смерть майора? Или разочарование в детях? Она почувствовала себя виноватой. Чего бы ни ожидала от своих детей мать, она этого не получила. Иначе не говорила бы так о Карле и Джиме — снисходительно и вздыхая. И о Джинни она говорила бы с ними точно так же. Наверное, мать права: только в очень сложных обстоятельствах ее дети могли быть с ней заодно.

— Ну, вы убедились, что все под контролем?

— Хотелось бы верить… Но все-таки, доктор, насколько опасно она больна?

Он покраснел и отвел глаза.

— Мисс Бэбкок, вы спрашиваете так, словно я должен дать ответ по десятибалльной шкале. Не могу. Меня учили спасать человеческие жизни. Я делаю все, что могу. — Он склонился над своим микроскопом. Джинни снова не получила ответа.

В лоджии спорили мистер Соломон и сестра Тереза. Джинни тихонько села в уголке и стала смотреть, как обедает мать.

— …Видите ли, сестра, в человеке нет ничего, что заслуживало бы продолжения после смерти. Неужели вы хотите загробной жизни? Это бессмысленно. Мы — испорченные существа, недостойные жить.

— Мистер Соломон, — теребя медальон, терпеливо сказала сестра Тереза. — Не понимаю, как вы до сих пор живы. Вы не понимаете, что Господь уважает нас и поддерживает, несмотря на всю суету и бренность. Неужели вы сердцем не чувствуете эту поддержку? Когда вы видите солнечный свет, заливающий луга и предгорья, неужели не чувствуете здесь, — она прижала руку к своей впалой груди, — что хотите вы того или нет, но Бог — на своем небе, и в мире все в порядке? Поверьте мне, мистер Соломон. Он есть.

— Нет, сестра, — он похлопал себя по груди. — Я не чувствую этого. По-моему…

— Прекратите! — Тарелка с молочным супом полетела на пол. — Вы можете оба заткнуться? Тарахтите, тарахтите об одном и том же. Вы даже не слышите друг друга! — Миссис Бэбкок встала и с шумом отодвинула стул. — Единственная, у кого здесь есть здравый смысл, — миссис Кейбл.

Джинни подскочила, взяла мать за руку и вывела в коридор, предоставив другим убирать разлитый суп и осколки тарелки.

— Мама…

— Ни слова! Ни слова больше!

Что-то произошло. Коридор вытянулся в несколько миль. Она шаркала, опираясь на руку Джинни, и не понимала, куда и зачем идет. Ей было все равно.

Она легла на кровать и задремала. Странное ощущение. Не усталость, не депрессия — с ними она хорошо знакома. По сравнению с этим новым состоянием депрессия казалась самой энергией. Из нее словно ушли все силы. Мозг окоченел. Единственной эмоцией, если это можно назвать эмоцией, было полнейшее равнодушие. Это смерть? Она приподняла безжизненную руку: темно-красные, черные, зеленые кровоподтеки. Эта комичная рука — ее? Ради Бога, что за суета вокруг?

Палату застилал туман. Вокруг сновали люди, что-то делая с ее жалким телом. Жужжат, жужжат, как растревоженные пчелы… Она хотела сказать, чтобы ее оставили в покое, но не смогла.

Прибежал доктор Фогель, осмотрел ее и обернулся к Джинни.

— Ничего страшного. Органы чувств функционируют. Может быть, она просто устала.

Лежа с трубкой, по которой из ее вены в тело матери текла кровь, Джинни смотрела «Западную хронику». Два красавца холостяка выполняют невозможно сложную операцию, вырывая из когтей смерти маленького мальчика, и одновременно отпускали шуточки, цитировали Шекспира и флиртовали с хирургическими сестрами, умудрявшимися даже в строгих белых халатах и шапочках выглядеть соблазнительно.

Постепенно ею овладело полнейшее равнодушие. Как будто она заразилась от матери… Ее не интересовали ни молодые хирурги, ни больная мать, ни Айра, ни Венди. Невероятное напряжение последних недель, казалось, дошло до предела, за которым она уже ни на что не была способна. Никаких эмоций. Так они и лежали — мать и дочь, — окутанные океаном равнодушия.

В палату входили люди, отмечали что-то на карточке, поправляли подушки и выходили. По телевизору показывали «Бой часов»: лохматая женщина в желтом плаще старалась удержать на лбу пакет с молоком, летая по сцене на скейтборде, пока огромные часы отстукивали призовые деньги.

— Выключите телевизор, пожалуйста, — попросила Джинни.

Они — мать и дочь — лежали и слушали, как все медленней тикают на прикроватной тумбочке их фамильные часы. Джинни не понимала: то ли они стали отставать, то ли у нее заложило уши. Ей было все равно. Наконец часы остановились совсем. Джинни с трудом добралась до особняка. В ящике лежало письмо; на конверте почерком мисс Хед было написано: «Вернуть отправителю». Письмо даже не распечатывали. Джинни равнодушно сунула его в карман, прошла мимо таблички «Продается» и направилась в дом.

Ее спальня наверху осталась точно такой, как и девять лет назад. Двуспальная кровать под балдахином, туалетный столик, высокий комод в стиле королевы Анны. Мать много раз советовала ей разобрать свои вещи. «Зачем? — огрызнулась Джинни. — Ты собираешься взять жильцов? Что тебя не устраивает?»

Как бы то ни было, всякий раз, приезжая домой, Джинни собиралась навести в комоде порядок, и каждый раз понимала, что не сможет ни с чем расстаться. Программки соревнований в Халлспортской средней школе за 1960–1962 годы; ярлычки от бюстгальтеров; детские каракули Джо Боба — список трахающихся пар; поеденная молью форма чиэрлидера с девизом «Бороться и искать, найти и не сдаваться»; лента с фестиваля табачных плантаций; наплечники и закрывающий лицо шлем; комиксы про дядюшку Скруджа…

Джинни почему-то всегда была уверена: стоит ей все это выбросить — и мать обязательно пустит жильцов. У этой уверенности не было оснований, но Джинни всегда считала этот старый особняк своим домом, а комнату — своей комнатой. Не каменный дом Блисса в Вермонте, не мансарду в Уорсли, не квартиру или флигель в Старкс-Боге.

Прошлое реальней настоящего. Но в этот день Джинни без всякого сожаления вытащила все из комода, связала в узел и отнесла в контейнер для мусора. Когда-то она мечтала, что будет жить в этом доме с Венди, что ее комната станет комнатой дочки и та тоже будет собирать в комод всякий хлам. Но теперь она понимала, что этого никогда не будет. Настало время избавить себя от прошлого.

Она вернулась в хижину, равнодушно достала из холодильника липкую массу, скатала шарики и покормила птенцов. Если они умрут — так тому и быть. Ей все равно. Она легла на широкую двуспальную кровать, на которой когда-то родилась, и закрыла глаза. Ни чувства вины, ни удовлетворения, ни страдания — ничего. Даже нет ожидания будущего.

Миссис Бэбкок проснулась совершенно разбитая. Тело зудело, будто искусанное пчелами. Какой страшный вчера был день! Она вспомнила свое состояние — наверное, то же чувствуют люди перед тем, как замерзнуть: примиряются со смертью и перестают бороться за жизнь. Она никогда не покинет это ужасное место. У нее еще много дел: поблагодарить за цветы, докончить вышивание, прочитать последний том энциклопедии…

Она встала и подошла к окну. По веткам деловито сновали рыжие белки. Какая красота! Тампоны не пропитались кровью, подклад между ног тоже чист. И кровь свернулась — стремительная мисс Старгилл сделала анализ — всего за шесть минут. Переливание снова помогло!

Она завела часы — не на восемь оборотов, а до конца. Вчера они отставали. Удивительно, как по-разному течет время. Как пробегали когда-то летние каникулы! Время меняется с возрастом людей. Почему? Она не знала.