Строптивая женщина

Карола опустилась на стул. В комнате повисла тишина.

Марлена откашлялась. Разговор измучил ее.

— Я уйду из фирмы. Мне не нужно никакой компенсации.

Она пошла к двери, но в нерешительности остановилась и вернулась к столу, к Кароле:

— Ваш отец знал, как много значила для меня фирма Винтерборна, поэтому и сделал это. Но я вижу, что для вас совместная работа со мной невозможна. Я не хочу денег, дело в этом случае совсем не в них.

Она покинула кабинет и направилась к лифту. Ожидая лифт, она вдруг ощутила, как смертельно устала. Она опустилась на ступеньки и прислонилась к перилам. Жалость к себе охватила ее. Из секретариата доносились голоса, кто-то смеялся. Марлена вдруг почувствовала, как к ней вернулся боевой дух. Эмоции, всего лишь эмоции! Она сидит тут, на лестнице, можно сказать, безработная, и предается страданиям. А ей нужна ясная голова. Которая тут же услужливо подсказала, что она только что широким жестом отказалась от больших денег. Сцена, достойная пошлого и красивого фильма. Страдающая героиня отказывается от состояния, которое могло бы запятнать память о ее великой и чистой любви. Но жизнь была невероятно дорогой! А ее дочь учится в университете!

Она решительно поднялась на ноги. Тот, кто отказывается от денег, должен, черт возьми, разродиться хорошей идеей, чтобы пережить этот благородный поступок!

Несколько дней спустя она сидела у себя в кабинете и разбирала свой стол. Она убирала личные вещи в «дипломат» и уже собралась уничтожить старые бумаги, как вдруг в дверь постучали и вошла Карола.

Марлена молча ждала.

Карола указала на стул:

— Вы позволите?

Марлена кивнула.

Карола села. Она критически оглядывала Марлену, словно не была уверена в правильности своей оценки. Потом нерешительно сказала:

— У меня была долгая беседа с Леонардом. Я должна сказать… ваша позиция понятна мне, более того, она мне даже импонирует.

«Еще бы. Она сэкономит тебе кучу денег, моя милая…»

Карола посмотрела на «дипломат», на пустые ящики стола:

— Я отзываю назад решение о вашем увольнении.

«Ну-ну, дальше…»

— Отчасти потому, что уважаю волю отца. Отчасти, однако, потому, что получаю много звонков от людей, которые тесно работали с вами и которые, внезапно узнав о вашем решении, безмерно сожалеют, что вы хотите покинуть издательство. Туристические союзы, банки, министерство… Кажется, вы имеете неплохое лобби среди наших клиентов. Поймите меня правильно. Я не позволю давить на себя. Я также не могу себе представить, что вам удастся основать что-то вроде конкурирующей фирмы. Но навредить нам вы можете. Да и почему, собственно, отказываться от сотрудничества с вами? Я ведь не обязана при этом любить вас, правда?

Карола смотрела на нее выжидательно. Она сжала руку в кулак, снова разжала ее и иронически улыбнулась:

— Мой отец так восхищался вами. Вашим упрямством, настойчивостью, последовательностью, честолюбием. И вашей находчивостью. Теперь мне ясно, почему. Итак: вы остаетесь?

— А Давид?

— Мы живем теперь раздельно, как вы знаете. Он больше не вернется в фирму.

— И вас не волнует, что мы продолжаем встречаться с ним?

— Что-нибудь изменится, если я поставлю вас перед альтернативой: работа или он?

— Нет.

— Потому что вы его так любите?

— Потому что я тоже не позволю давить на себя. — Марлена глубоко вздохнула. — Вот разговоров будет! И сплетен…

Карола пожала плечами:

— Собаки лают — караван идет… Мне все равно, что скажут люди.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— У меня пара свежих идей относительно нашего отделения на Востоке, — сказала Марлена.

— Интересно!

Марлена достала конверт из «дипломата», Карола подошла. Их руки соприкоснулись. Марлена отступила назад, и одновременно Карола отдернула руку. Обе смущенно улыбнулись, потом разложили бумаги на пустом столе, заказали кофе и углубились в работу.

Эпилог

1993 год

Молодая врачиха положила руку мне на плечо:

— Фрау Шуберт?

Я почувствовала, как внутри все сжалось.

— Вы можете пройти к дочери.

Я быстро встала:

— Как она?

— Лучше.

— А ребенок?

— Она сохранит его.

Я пошла за врачихой в палату в конце коридора. Андреа лежала в постели, повернувшись на бок. Ее глаза были закрыты, рот приоткрыт, и она едва слышно причмокивала языком.

— Снотворное, — объяснила врачиха, кивнула мне и вышла.

Я пододвинула стул и села, рассматривая лицо Андреа и поглаживая ее руку. Странное ощущение поселилось во мне. Вот эта чужая молодая женщина… часть меня? Или существо, ставшее самостоятельным в тот момент, когда перерезали пуповину? Да, это уж точно. Самостоятельная и своенравная. Снова, как часто бывает во сне, я вижу, как маленькие крепкие ручки копают землю под кустом смородины. На этот раз мы хороним котенка, которого переехала машина. «Звери ведь тоже члены семьи, правда, мамуля?»

Я вижу медный поднос с апельсинами. Девочка сидит за столом и мастерит рождественский венок. Снова сильные ручки в постоянном движении. «Эта свечка для меня, эта — для тебя, эта для — Никласа, а последняя — для бабушки и дедушки…»

Помню нашу прогулку в парке. Мы свернули с песчаной дорожки и бредем по сочной зеленой траве. Неожиданно Андреа опускается на корточки, сосредоточенно наблюдает за чем-то некоторое время, потом поднимается, сжимая в пальчиках крохотную улитку, кладет этот малюсенький домик на ладошку, и глаза ее полны печали и сострадания: «Почему маленькая улитка живет совсем одна в своем домике?»

Семья. Держаться вместе. Сидеть за одним столом. Вместе слушать музыку, смотреть детективы по пятницам. Вместе завтракать. Эта общность была чем-то священным для Андреа. Это Андреа научила меня, что значит слово «семья». Я всегда чувствовала силу, исходящую от моей дочери. Андреа отдает, не пытаясь сразу же получить назад. И это будет всегда, всю ее жизнь. Она будет лучше, чем я, готовить, шить и печь, будет беззаветно играть со своими детьми и превратит клише, которые я в свое время поставила под сомнение, в реальность. Будет думать сердцем чаще, чем это делала я. Конечно, она станет делать ошибки, переживать разочарования. Рождественские венки будут увядать, рецепты тортов желтеть, а ее дочери захотят стать чем-то совсем иным, чем была их мать. Художницами, врачами, политиками. Они захотят быть эмансипированными, удачливыми. Как их бабушка.

Андреа открыла глаза.

Я пожала ее руку:

— Как ты, моя маленькая?

Она вздохнула.

— Я так рада, что ты сохранила своего малыша.

Она сжала губы, не веря в мою радость.

— Ты же была против…

Я отпустила ее руку. Для одних опыт — тяжелая ноша, для других он естествен.

— Мне стало ясно, что ты права. Что свой опыт я не могу проецировать на тебя.

Мы немного помолчали. Потом Андреа повернулась на спину и уставилась в потолок.

— Жизнь такая… причудливая. С ума сойти. Я ненавижу болезни, больницы, но пока находишься здесь, в состоянии вынужденного покоя, самые разные мысли лезут в голову. Я о многом передумала, мама, пока лежала здесь. — Она улыбнулась. — Скорее всего я стану служащей. Учительницей например. Я не знаю другой специальности, более подходящей для семейных планов. Учителя воспитывают своих детей, помня о своем образовании, и у них это выходит лучше, чем у остальных смертных.

Я рассмеялась:

— Уж не зависть ли слышится в твоем голосе?

— Я просто лопаюсь от зависти, когда думаю об учительницах, — ответила Андреа.

На следующий вечер я пригласила Давида на ужин. Уже во время приготовления ужина я чувствовала, как мужество покидает меня. Ярко-фиолетовые блестящие баклажаны, лопающиеся под ножом, желтые стручки перца в салате, розовая лососина — я видела все это глазами Давида, поскольку он находил удовольствие в разнообразии красок и звуков и любил мое оформление блюд на столе. В последний раз я делаю это для него. Странно. Он, ни о чем не подозревая, идет ко мне, а наша разлука уже началась. Как тогда, в месяцы болезни моего отца, когда врач мог пообещать лишь еще чуть-чуть времени. С каждым посещением отец казался мне еще немного меньше, потому что каждый мой приход забирал еще частичку времени его жизни. На самом деле мы расстались с Давидом, когда умер Георг. И решение Давида переехать в Стокгольм, которое он принял, не спросив меня, не поинтересовавшись, отвечает ли это моим желаниям, означало начало прощальной симфонии. Две скрипки-соло стихают последними, но все же умолкают и они. И изменить это невозможно.