Мы видели звезды лишь на старых фотографиях (СИ)

— Виктория, детка! — в мою комнату вошёл папа и опустился на кровать, притягивая меня к себе.

Не сопротивляясь, я крепко обвила руками шею отца и спрятала своё лицо на его груди. Он поглаживал меня по волосам, успокаивая и что-то нашёптывая. Я отчаянно качала головой, мечтая больше не открывать свои закрытые глаза и не видеть всего того, что я натворила.

— Дочка, милая, успокойся, — мягко проговорил папа, отдаляя меня от себя. На его лбу пролегли глубокие морщины. Ему было больно смотреть на меня такую, и мне вдруг стало очень стыдно, что я веду себя так при отце. — Расскажи мне всё, что так терзает тебя...

Я принялась утирать своё лицо, которое уже начинало неприятно пощипывать от слёз. Несколько раз моргнув и сфокусировав взгляд на лице папы, я судорожно вздохнула.

— Я виновата во всём, папа, — твердила я, крепко стиснув его широкую ладонь.

— В чём? Детка, я не понимаю тебя... — он покачал головой из стороны в сторону, сводя брови к переносице.

— Я лгала, — твёрдо произнесла я. — Я лгала Стиву, что люблю его. Я не люблю его, папа! Я должна была ему об этом сказать, но... я не успела!

Отец кивнул.

— Я понимаю, — сказал он. — Ты взрослеешь, и это нормально, что ты начинаешь по-разному видеть те или иные свои поступки. Виктория, ты ещё не раз будешь ошибаться в жизни...

— Нет! — закричала я, вырывая свою ладонь, которую сжимал папа. — Я не просто врала ему о своих чувствах, я... Я испытывала их только к одному парню... Я испортила жизнь и Стиву, и ему! Я всё разрушила, папа! — новый поток слёз хлынул из моих глаз, словно через резко прорвавшуюся дамбу.

— О каком парне ты говоришь, милая? — нежно утирая мои слезы, осторожно спросил отец.

— Сын художницы... Билл Каулитц, — простонала я, возводя глаза к потолку и словно умоляя кого-то наверху помочь мне справиться со всем, что я сейчас чувствовала.

— Тот парень, который провожал тебя до дома? Ты, кажется, учишься с ним в музыкальной школе?.. — задумчиво проговорил папа. — Твоя мама говорила...

— Да. Мама говорила о нём всякую ерунду, но это не так! Он добрый и искренний... Он красивый, талантливый, заботливый и... Кажется, он больше не хочет знать меня... — я опустила голову на свои колени, закрывая лицо руками.

— Ты просто запуталась, дочка, — утешающе поглаживая меня по плечу, промолвил отец. — Стив был с тобой рядом очень долгое время, поэтому ты не знала, что делать со своими чувствами к этому... — он запнулся на полуслове, но тут же продолжил: — к Биллу. Не нужно винить себя, Виктория. Поверь мне, время лечит. Всё пройдёт, я тебе обещаю... И Стив поправится. И всё будет как раньше, потому что...

Я отрицательно покачала головой, запуская трясущиеся пальцы в спутанные волосы.

— Нет, — отрешённо произнесла я. — Не будет.

— Не будь так в этом уверена, детка, — папа слабо улыбнулся, но было видно, что ему очень тяжело говорить со мной, пока я в таком состоянии. Он изо всех сил пытался сохранять спокойствие и тем самым успокоить и меня.

— Я ужасный человек... — протянула я, опустив глаза в пол.

— Ты самый прекрасный человек, Виктория, — отец убрал мои волосы от лица и снова погладил по щеке костяшками пальцев. — Ты моя дочь.

— И это единственное, о чём я не жалею... — прошептала я и крепко прижала отца к себе.

Мои опухшие глаза медленно закрылись, а тело неторопливо наполнялось спокойствием, которое подарил мне отец.

====== Чувство вины ======

POV Билл

Tokio Hotel – Monsoon (Piano, Geige) cover

Иногда мне кажется, что всю мою жизнь идёт дождь. Наверное, это потому, что он шёл всю ночь на первое сентября, в том году, когда я и Том родились. Мы с братом появились на свет ранним утром, и, как утверждает мама, погода сразу же переменилась: ласковое утреннее солнце озарило всех своими лучами.

А этот самый дождь, видимо, остался внутри меня. Ливень настойчиво ударял по моей душе своими каплями, мешая мне разглядеть путь, по которому мне нужно будет двигаться всю оставшуюся жизнь.

Иногда стихия замолкала, и я чувствовал себя счастливым, нормальным и не очень одиноким. Но дождь был сильнее, и он, не давая мне даже обсохнуть, снова окружал меня грозовыми тучами, заставляя промокнуть с ног до головы.

Я никогда не спрашивал Тома, чувствует ли он что-то подобное, это и не имело никакого смысла. Мой близнец всегда был более приземлённым, и в этом я ему даже отчасти завидовал. Наверное, внутри него осталось только солнце, призванное греть своим теплом в трудную минуту, всегда быть рядом, не смотря ни на что, и прогонять прочь ливень, осушая влагу, им оставленную.

Время от времени, меня пугало, какими разными мы с братом становимся. Также моим тайным страхом всегда было то, что когда-нибудь из-за наших отличий мы станем совсем чужими и пойдем совершенно разными дорогами. Я не видел своей жизни и своего будущего без Тома, даже, несмотря на то, что иногда мы ругались так, словно уже никогда не заговорим друг с другом снова. Но мы всегда мирились и уже через пару минут опять начинали докучать друг другу. Это не обременяло меня, а было частью моей жизни, которую я никогда не смогу убрать из сердца, закрыть. Наверное, где-то глубоко внутри нас с ним всё ещё сидят те братья, малыши, которые похожи друг на друга, как две капли воды. Которые никогда не расстраивают маму и сами живут дружно.

В последнее время дождь в моей жизни сопровождался пронизывающим, сбивающим с ног муссоном, явно дующим с севера. И пережить весь масштаб стихийного бедствия становилось всё труднее. Порой, я думал о том, что лучше бы те парни забили меня до смерти и оставили моё бездыханное тело на холодной земле — это было бы гораздо более приемлемо, чем продолжать жить, взваливая на себя всё, что осталось от того, что когда-то было мне дорого.

Виктория. Её образ преследовал меня в ночных кошмарах, после которых я просыпался, держась за сердце, разрывающееся от боли. Справка о больничном освобождала меня от всех занятий до конца апреля, и я понятия не имел, что буду делать и как буду себя вести, когда снова встречу девушку в школе через неделю.

Мы зашли в тупик. Не было ни единого проблеска надежды на то, что когда-нибудь мы сможем быть хотя бы просто друзьями. Слишком многое уже разделило нас. Наверное, Том был прав, и ей правда не стоило сюда приходить. Своими словами, слезами она сделала только хуже — разбудила во мне это отвратительное чувство жалости и то, что я убивал в себе с того самого дня, когда эти недоноски меня избили.

Я любил Викторию. От светлой макушки до подошв её дурацких ботинок. Любил её черные глаза, по-лисьи сужающиеся, когда она улыбается. Любил её заливистый смех, её тёплые ладони и осторожные мягкие губы, любил её тихий голос и семенящую походку, безумно любил её веснушки, рассыпанные по бледному лицу, словно маленькие солнечные поцелуи. Любил её родинку за левым ухом. Я любил, и это было больно. Потому что эта любовь уже была дописана, и у неё не было никакого продолжения. Да только убить её было невозможно. Но так было бы гораздо легче. Слишком много плохого произошло за этот заканчивающийся учебный год, и я не мог пересилить себя.

Дождь внутри усилился и словно смыл с меня всю тяжесть этих мыслей. Боль сменилась пустотой, и я представил, как раскрываю объятия, чтобы принять в них холодный, отрезвляющий муссон.

Опустив голову, я присел на стул рядом с фортепиано и положил обе руки на клавиши первой октавы. Выпрямив спину и немного размяв шею, я нажал на несколько клавиш, сыграв первый аккорд.

Песню о муссоне я написал уже давно, когда ещё верил, что когда-нибудь смогу через него пройти, преодолеть препятствия и найти место, где дождя больше не будет. Сейчас же я просто наигрывал эту въевшуюся под корку мозга мелодию, не смея подключить к ней свой голос, потому что слова песни были ложью. Я не смогу бороться. Бороться больше не за что, и это никому не нужно, ни мне, ни... кому-либо другому.

Вместо голоса в моей голове звучала скрипка. Наверное, сочетание этих двух инструментов было бы великолепным, но искать для группы скрипача ради одной песни — это уже слишком. Том и так не очень доволен тем, что большинство из того, что я пишу, по его словам — «заунывное страдание для женщин бальзаковского возраста».