Три Шарлотты

– Да, да, знаю! Через пять лет я буду получать пять тысяч и мне будет двадцать пять лет. А еще через пять лет я буду зарабатывать еще больше и мне будет тридцать. А потом пройдут еще пять лет, и еще пять, и еще пять… И я начну красить свои волосы в великолепный рыжий цвет, носить шикарные импортные кружева, может быть, даже настоящий жемчуг, ногти мои будут ослепительно блестеть, и… я стану безжизненным автоматом. Этим кончают всегда, если занимаются делом просто ради самого дела.

– Ну хорошо, а ради чего ты работала?

– Ради Джесси, конечно!

Разговор происходил за обедом. Белла ушла к себе в комнату вся в слезах. Чарли и отец остались за столом и продолжали спор, словно двое мужчин. Позже Белла, заинтригованная этой мирной беседой вполголоса, возвратилась вся заплаканная узнать, чем кончилось дело.

Как хорошо ни знал Генри Кемп натуру женщин – а он должен был ее изучить в этом женском семействе, – теперь он в полном недоумении старался понять мотивы внезапного бунта Чарли.

– Ведь тебе нравилось у Шильда, Чарли! Ты сама говорила. Тебя там многое занимало и забавляло. Может быть, случилось что-нибудь? Какая-нибудь неприятность?

– Решительно ничего, папа! Просто я потеряла интерес к этому делу. И, видишь ли… как тебе сказать… От Джесси исходил такой поток света, столько красок и поэзии, что хватало на нас двоих. Когда я говорю – поэзии, я не думаю о стихах на бумаге. Поэзия – это ритм, движение, радость. Тебе мои слова кажутся глупыми?

– Нет, Чарли, не кажутся. До известной степени я понимаю, что ты хочешь сказать.

– Ну и вот!..

В эту минуту вошла Белла, сморкаясь и вытирая глаза. Чарли посмотрела на нее спокойным взглядом.

– Мама, я хочу, чтобы ты тоже поняла меня. Я много размышляла над этим. И я не хочу, чтобы ты думала, будто я вдруг решила ускакать прочь.

– Прочь? – подхватила Белла. Чарли кивнула.

– Видите ли, мне необходимо ощущать вкус жизни, ее движение. И красоту! Этого не найти у Шильда. Но пока Джесси не… не исчез, я могла прекраснейшим образом корпеть в магазине, потому что Джесси давал мне все это. Один из нас должен был смириться и работать, и я с радостью взяла это на себя. Мы хотели быть мужем и женой и в то же время оставаться свободными. Маленький домик в Гэббард-Вудсе ждал нас и был готов принять либо раз в неделю, либо каждый день. Все дни проводить там должна была я, Но такой человек, как Джесси, не может писать… не мог писать свои вещи без того, чтобы не чувствовать себя свободным, не приходить и уходить, когда и куда вздумается. Потому я должна была находиться там. И у меня была бы своя работа, служба. У нас были бы дети… Ну и вот, а теперь для меня исчез весь смысл в этой моей службе. Для чего мне тянуть лямку? Это просто смешно. Довольно, баста!.. Мне нужна перемена. Танцы! Красилов едет в турне со своей труппой. У него расписаны сорок две недели вперед. Я еду с ним. Буду танцевать соло-пляску нищей цыганки.

Чарли отодвинула свою тарелку и вскочила с места.

– Как хорошо, что я опять буду танцевать! – Она высоко подняла руки над головой. – «Разрешите показать вам оригинальную блузку, мадам?» Брр!..

Когда об этом услыхала миссис Пейсон, она пришла в такое волнение, что напугала всех.

– Моя внучка, правнучка Айзика Трифта, будет танцевать на сцене, шатаясь из города в город! Что я тебе говорила, Белла? Разве я тебя не предупреждала? Но как же, ей непременно нужно было брать уроки танцев. «Ах, танцы – это так эстетично!» Эстетично! Не понимаю, что может быть эстетичного в куче каких-то русских, шлепающих по сцене босыми ногами. Я не потерплю этого! Не по-тер-плю! Краски, да? Жизнь и красота? Я бы ей показала краски на твоем месте! Хорошая порция розог – вот что ей нужно! Она не поедет. Не будет этого!

Когда Чарли отказалась обсуждать этот вопрос с бабушкой, миссис Пейсон запретила ей появляться в доме. Волнение придало ей силы. Она не только сновала по всему дому, но и ходила пешком по улицам, презрев электромобиль.

В августе Чарли отправилась в турне с Красиловым. В письмах домой она опускала многие детали, которые до некоторой степени оправдали бы занятую миссис Пейсон позицию. Но нравы и обычаи труппы не столько возмущали Чарли, сколько забавляли ее. Она терпеть не могла душные гостиницы и скверную пищу в них, но зато любила открывать для себя все новые и новые места. Публика небольших городов Среднего Запада часто бывала поражена бурным исступлением, с которым она исполняла пляску нищей цыганки. Ее костюм представлял собой композицию из атласа и шелка – имитацию живописных лохмотьев и тряпок уличной нищей. Когда, оканчивая танец, она бросалась на колени с протянутым за милостыней тамбурином, публика замирала. Зрители смотрели на нее во все глаза – такой несчастной и измученной казалась она и так горяча была ее мольба. Но вслед за тем раздавался гром неудержимых и единодушных аплодисментов. Чарли пережила несколько неприятных стычек с женским персоналом труппы, завидовавшим ее успеху у публики.

В то время как товарищи по труппе спали, ели и готовили себе украдкой пищу на спиртовках, припрятанных в номерах, Чарли бродила по книжным магазинам, или рыскала по предместьям очередного города, или наблюдала жизнь его главной улицы, подмечая не одну забавную деталь. Ей недоставало Лотти. Чарли часто хотелось написать своей тете о многом таком, чего бы не поняли другие члены семьи. В той жизни, к которой она так стремилась, оказалось помимо красочности и экзотики много тяжелого труда, и грязи, и невзгод. Но танцевала Чарли с наслаждением. А бесконечные переезды из города в город, из одного театра в другой, притупляли ее горе. Она замечала, что смотрит на жизнь глазами Джесси Дика. В письме, посланном Лотти из Цинциннати, она десятком слов разделалась с балетом, но посвятила три страницы описанию напоминавших Нюрнберг готических зданий с башенками на пригорке у реки. Часть заработанных денег Чарли регулярно отсылала в Красный Крест.

Вопреки предсказаниям тети Шарлотты, моряк из Небраски стал мужем Жаннеты только после перемирия. Она вышла замуж на Рождество и уехала с ним на Запад. Свадьбу отпраздновали в старом доме на Прери-авеню, но веселья не получилось, несмотря ни на отличное настроение Жаннеты и ее чешских родственников, ни на отличный ужин, приготовленный миссис Пейсон. Ибо Белла и Генри думали о Чарли, миссис Пейсон думала о Лотти, а тетя Шарлотта думала о них обеих и о той девочке Шарлотте, какой она была шестьдесят лет тому назад.

– У вас такой вид, словно вы не на свадьбе, а на похоронах! – бесцеремонно сказала ей Жаннета.

После отъезда Жаннеты в доме воцарилась необыкновенная тишина. Обе старухи уверяли друг друга, что отдыхают душой после сумятицы и сутолоки свадьбы, но длинными вечерами они испуганно посматривали друг на друга и со страстным нетерпением поджидали возвращения Лотти. Ни одна из них, впрочем, не признавалась в этом другой.

– Лотти может приехать со дня на день, – неустанно повторяла миссис Пейсон после заключения перемирия.

Она начала высматривать почтальона, как в прежние времена высматривала Лотти из окна гостиной в тех редких случаях, когда Лотти запаздывала домой. Если почтальон не появлялся вовремя, миссис Пейсон начинала злиться и нервничать. Затем, когда раздавался его звонок, она спешила в вестибюль с поразительным проворством и, просовывая голову в дверь, принималась его распекать:

– Послушайте, почтальон, вы приходите все позже и позже. Вчера вы явились в девять часов, а сегодня почти в половине десятого!

Почтальон был меланхолический субъект, длинные сероватые волосы которого как бы незаметно переходили в серую форму; сероватое лицо почти терялось на ее фоне. От многолетнего тасканья тяжело нагруженной сумки он сделался кривобоким.

– Видите ли, миссис Пейсон, все запаздывает в наши дни. С начала войны у нас нет никакого регуляр…

– О, все война да война! Надоели вы мне с вашей войной! Война закончена!

Почтальон больше не пытался защищаться. Почтальоны, вообще, народ забитый, в силу особенностей своей профессии, отдающей их на съедение всем разочарованным влюбленным, горничным, матерям, женам и дочерям.