Тихая ночь

— Разумеется. И моя дочь тоже вам это обещает.

Говоря это, он не посчитал нужным взглянуть на Мари-Луиз, и та обнаружила, что опять раздраженно кусает губы.

— Скажите, лейтенант, у вас много единомышленников? Я имею в виду, среди ваших товарищей.

Адам пожал плечами.

— Понятия не имею. О таких вещах не болтают с приятелями в столовой — и нигде не болтают, если уж на то пошло. Некоторое время назад мы лишили себя возможности обсуждать подобные проблемы. Подозреваю, что ваши взгляды популярны и в Германии, и во Франции: коммунизм — убедительный враг, лучше, чем Британия, а победа — это наркотик, от которого попадают в зависимость, опасную зависимость.

В наступившей тишине звон чашки о блюдце показался неуместным.

— Не стану скрывать, что ваши слова разочаровали меня, лейтенант. Я надеялся, что мы согласимся хотя бы в том, что коммунизм — реальная угроза нашего времени, враг, против которого мы все могли бы объединиться. Такая совместная борьба могла бы послужить катализатором для Франции и Германии. Она помогла бы прекратить нападки, которыми они терзают друг друга из поколения в поколение.

— Monsieur, коммунизм противен мне не меньше вашего. Но, по-моему, вы не понимаете, что существует разница, огромная разница между Германией и нацистской Германией. Не забывайте, речь идет о национал-социализме, о Германии как о высшей расе. Ваш крестовый поход никогда не будет партнерством на равных. Против России пойдет Германия, и не только чтобы разделаться с красными, но и чтобы получить то, что Гитлер называет Lebensraum — жизненное пространство; не для Франции и не для кого другого, только для немцев. Я читал его Mein Kampf^[96] — там все это написано черным по белому. Так что удивляться нечему. Просто я считаю, что для меня, для вас и для всех, кто хочет мира, а не войны, результаты будут катастрофическими. Вот почему я не мог уснуть, когда услышал новость, и во время обеда решил пить, а не есть — за что еще раз приношу вам обоим свои извинения. Это был срыв, а не привычка, уверяю вас. Поскольку я мало спал, а сегодня вечером у меня вылет, надеюсь, вы извините меня, если я поднимусь теперь наверх и попытаюсь исправить вред, который сам себе причинил. — Адам встал. — Madame, monsieur, bonsoir — и спасибо за кофе.

Когда он покинул гостиную, Мишель и Мари-Луиз остались сидеть, молча слушая, как он поднимается наверх и закрывает дверь своей комнаты.

— Интересный человек. — Мишель Анси зажал в пальцах сигарету и закурил, не предлагая дочери. — Но он ошибается. Он недооценивает, насколько мы, французы и британцы, да и все остальные жители Европы, ненавидим красных. Сегодня положено начало большому делу, попомни мои слова. Мы все нужны Гитлеру, чтобы сокрушить Сталина, и это вкладывает в руки нашего маршала рычаг, с помощью которого он заставит немцев подписать выгодный для нас мирный договор и вернуть наших мальчиков домой.

— А еще это значит, что теперь каждый коммунист во Франции и по всей Европе будет сражаться против бошей.

Мишель Анси удивленно воззрился на дочь. Мари-Луиз осознала, что отец почти забыл о ее присутствии — в качестве собеседника, а не домработницы, которая разливает кофе.

— И что они могут сделать против такой армии, как у Гитлера, лучшей армии, какую когда-либо видел мир? Одно дело — драться на улице с фашистскими хулиганами или подбрасывать бомбы чиновникам, и совсем другое — штурмовать немецкий танк с пистолетом в руках.

— Папа, боши сейчас воюют на два фронта, даже на три, если считать Северную Африку. Теперь появится еще один… Согласна, сами по себе они ничего не сделают… но все вместе…

Оба посмотрели на механический колокольчик над окном, зазвеневший в ответ на удар молоточка, который соединялся с проводом, ведущим к входной двери.

Отец взглянул на Мари-Луиз и вопросительно поднял бровь:

— Ты кого-нибудь ждешь?

Она покачала головой.

Он открыл дверь и оказался лицом к лицу с Жислен, улыбка которой при виде его померкла. Ни слова не говоря, Мишель Анси отошел в сторону, одной рукой держась за ручку двери, а другой указывая на дочь, которая стояла на пороге гостиной. Оправившись, Жислен с надменным видом прошла мимо, удостоив его лишь кивком. Хозяин дома последовал за ней в гостиную.

В наступившем неловком молчании Мишель Анси смерил Жислен взглядом, в котором сквозил иронический триумф.

— Не слишком хороший день для вас и ваших друзей.

Жислен, неизменно отвечавшая ему презрением на презрение, встретила его взгляд.

— Каких друзей?

— Красных, большевиков, коммунистов — называйте этих сволочей, как хотите.

— Они мне не друзья. Я социалистка, а это несколько иное. Но если исходить из того, что враг моего врага — мой друг, тогда они, возможно, могли бы быть моими друзьями. Я предпочитаю их коллаборационистам.

Удар попал в цель, и Мишель Анси изумленно заморгал. Мари-Луиз заметила, что его лицо багровеет, а руки сжимаются в кулаки. Борьба с собой была очевидна: пальцы впивались в ладони, челюсти были сжаты. Анси бросил взгляд на дочь, и в его лице она прочла гнев, обиду и уязвленную гордость. Ничего не говоря и глядя прямо перед собой, он вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице. Каждый шаг Мишеля Анси был размеренным и чеканным, и только руки, по-прежнему сжатые в кулаки, выдавали внутреннее напряжение.

Девушки не отрывали глаз от потертого ковра, пока наверху не закрылась дверь. Жислен достала из сумки сигареты, и когда она зачиркала зажигалкой, Мари-Луиз заметила, что ее руки дрожат.

— Кажется, на этот раз я перегнула палку.

Мари-Луиз ответила не сразу. Она собрала чашки с блюдцами и аккуратно поставила их на поднос. Перегнувшись через край стола, она оказалась лицом к лицу с подругой.

— Я знаю, почему ты здесь. Теперь, когда Россия вступила в войну, пришло время действовать, не так ли?

Жислен кивнула.

— Да. Виктор хочет встретиться завтра. Я знаю, что он не доверяет коммунистам; он думает, будто они собираются перехватить контроль и использовать движение в собственных целях. Так что, подозреваю, он хочет утвердить свою власть, пока есть такая возможность. Во Франции все всегда сложно, — горько усмехнулась она, — даже борьба против бошей.

— Где?

— В моей квартире; завтра в шесть. И мне жаль, chérie. Правда. Я приходила не затем, чтобы ссориться с твоим отцом. Ты это знаешь, не так ли?

Мари-Луиз кивнула:

— Да. Знаю.

* * *

Следующий день она провела, не видя ни Адама, ни отца. В прохладные часы раннего утра она слышала усталые шаги пилота на лестнице. Мари-Луиз представила, как он валится на постель и неподвижность мертвого сна сковывает его изнуренное тело. К ней самой сон уже не шел, поэтому, стремясь избежать встречи с отцом, она встала раньше обычного и отправилась в школу, когда тишину рассветных часов не нарушали даже телеги первых фермеров, везущих товары на рыночную площадь. Мари-Луиз села у порога своего класса и закуталась в шаль, чтобы укрыться от утренней прохлады; ее глаза слезились от недосыпания.

Когда солнце взошло над стеной соседнего дома, Мари-Луиз позволила светлячкам отраженных от век лучей заиграть перед глазами и уступила удовольствию короткого забытья. Каждый раз, когда отступала дрема, к ней возвращалось смятение ночи.

Мари-Луиз не могла отделаться от ощущения, что ее рвут на части противоборствующие силы — верность и любовь, дочерний долг и патриотизм, — но ни одна из них не показывает своего лица; все они двойственны, все в разладе с собой и друг с другом. Ее манила непоколебимая уверенность крестоносца или одержимая целеустремленность, которой загораются подростки, — что угодно, лишь бы не дыба метаний, на которой ее сейчас растягивало. Единственные люди, с которыми она могла поговорить, как раз и были теми канатами, которые дергали ее в разные стороны.

Урывками Мари-Луиз дремала и терзалась, пока ее не растолкал директор, добрый человек, лицо которого в предыдущую войну обезобразила шрапнель, оставив его с одним глазом, половиной носа и неспособностью улыбаться.