Свободен для любви

— Страшно удобная штуковина, — как-то заметил он мне. — Просто не понимаю, как мы раньше без него обходились.

Впрочем, общались мы с ним довольно редко: либо лондонские пешеходы и водители вконец утратили остатки осторожности, либо я стал менее расторопным. Как бы то ни было, поток пациентов не иссякал теперь до позднего вечера, частенько не оставляя мне времени даже для обеда.

— Послушай, старина, — обратился ко мне Бингхэм однажды вечером, когда прием уже заканчивался. — Как насчет того, чтобы забежать в палаты и взглянуть на кое-какие хвори? Там рядышком лежат совершенно изум пиелонефрит и ретроперитониальный абсцесс. Спорим на полфунта, что ты не определишь, кто из них кто?

— Нет, спасибо, — покачал головой я. — Я немного устал смотреть, как страдают мои братья по разуму. И вообще собираюсь в паб перехватить пинту пивка.

— Ты, конечно, извини, старина, но это не лучший способ пробиться в аспи.

— В данную минуту мне глубоко наплевать на твою аспи, — в сердцах выпалил я. — У меня ноги гудят, башка раскалывается, я голоден как волк и хочу выпить.

— Да, старина, наше травмотделение не всякому по зубам. Я сам жду не дождусь следующего месяца, чтобы вырваться отсюда и приступить к нормальным операциям.

Я смерил его вызывающим взглядом:

— Хочу напомнить, что место старшего ассистента получит только один из нас.

— Конечно, старина, — ухмыльнулся Бингхэм. — Я чуть было не забыл. Пусть победит сильнейший и все такое. Да?

— Совершенно верно, Бингхэм.

По прошествии еще двух недель я уже начал надеяться, что наше сверхзанятое светило забыло историю с судьей Хопкрофтом. Однако в один прекрасный день профессор появился в нашем травмпункте. Остановившись перед моим столом, он посмотрел на меня, как на заспиртованную ящерицу, поднес к моему носу какую-то медицинскую карту и спросил:

— Это вы заполняли?

Я испуганно покосился на карту. Запись в ней была адресована дежурному врачу хирургического отделения, молодому парню, с которым мы играли в регби и попивали пиво; славный малый, как и я, на дух не выносил Бингхэма. У пациента, которого я отослал в хирургию, был сильный ушиб ноги, но в спешке и бешеной сутолоке приема я нацарапал всего три слова: «Рентген, пожалуйста! Перелом?»

В эту самую минуту я с ужасом припомнил, что как раз сегодня этот молодой врач отправился в Королевское медицинское общество, а подменял его сам профессор.

— Да, сэр, — пролепетал я срывающимся голосом.

— Пожалуйста! — ядовито заявил он, отвечая на мой запрос. — Нет!

И величественно удалился.

Несколько дней спустя Бингхэм с ехидной рожей подкатил ко мне и сказал:

— Сегодня утром тебя сам проф вспоминал, старина.

— Неужели?

— Да вот представь себе. Я заскочил в операц посмотреть, как он проводит адреналэктомию, и проф спросил, знаю ли я, какую школу ты оканчивал. Я ответил, что с ходу вспомнить не могу. И вот тогда, старина, он отпустил по твоему поводу на редкость странное замечание — что, дескать, это была одна из современных школ, в которых детей учат самовыражаться и дубасить учителей линейкой по голове, но забывают обучить чтению и письму. Надеюсь, на самом деле это не так, старина?

— Нет, отчего же, старик прав, — пожал плечами я. — Нас и в самом деле не учили читать, писать, считать, играть в крикет или обмениваться алебастровыми шариками, но зато и лизать задницы мы тоже не приучены. В отличие от некоторых, — мстительно прибавил я.

Бингхэм нахохлился.

— А ведь я могу и обидеться, старина, — процедил он.

— А я именно этого и добивался, — осклабился я и тут же добавил: — Старина.

Мои надежды стать старшим ассистентом таяли на глазах. За неделю же до окончания работы в травмпункте они пропали окончательно. Развеялись как дым.

Мы с Бингхэмом жили на верхнем этаже здания персонала больницы Святого Суизина, довольно высокого мрачного строения, в котором разместилось несколько дюжин жилых комнат и столовая; в последней стояло знававшее лучшие дни пианино, а на стене висел портрет сэра Уильяма Ослера с грустно поникшими усами. На столе торчала копилка, в которую каждому, кто приходил ужинать, полагалось опустить полкроны; «В ФОНД СЛЕПЫХ», — гласила надпись на копилке. А снизу кто-то приписал: «И каких слепых!» Копилку опустошали каждые шесть месяцев, когда обновлялась половина жильцов. В тот день как раз съехал один из профессорских ассистентов, подыскавший себе приличное местечко. Вечером он устраивал для дружков отвальную и попросил меня заменить его. Я с восторгом согласился — лишняя практика в самой клинике никогда не мешала, — а вот Бингхэм пришел в ярость.

Дежурство протекало спокойно, и в полночь я отправился спать, положив у изголовья томик «Неотложной хирургии» Гамильтона Бейли. Мне снилось, что я нахожусь в травмпункте и обыкновенной столовой ложкой без анестезии оперирую Бингхэму двустороннюю паховую грыжу. Мой счастливый сон был бесцеремонно прерван стуком в дверь.

— Что такое? — выкрикнул я, ошалело вскакивая с кровати. — Который час?

— Половина четвертого, — сообщил мне регистратор. — Непрекращающиеся боли в желудке. Третий день, хуже и хуже. В основном в подложечной области.

— Да ну? Выглядит больной скверно? Зеленый? Его рвет?

— Нет. Сам приехал. На такси.

Я был разочарован: похоже, ассистировать при неотложной операции мне не доведется. Наблюдая, как я одеваюсь, регистратор ковырял в зубах.

— Похоже на желчный пузырь, — изрек он. — Камни, должно быть.

Я спустился в пустынную приемную, где меня уже ждал укутанный одеялом пациент. Худощавый, прилично одетый мужчина в синем костюме с белым галстуком и очках в роговой оправе. У него были также маленькие усики и прилизанные, аккуратно подстриженные волосы. Выглядел он хотя и встревоженным, но, к сожалению, на умирающего ничуть не походил.

— Что вас беспокоит? — деловито осведомился я.

— Мне страшно неловко за то, что я вас потревожил, доктор, — начал он. — Чрезвычайно неловко. Лишил вас, несомненно, столь заслуженного отдыха. Извините, доктор, и поверьте: я искренне раскаиваюсь.

— Ничего, в конце концов, это моя обязанность, — кивнул я. — Врачебный долг и все такое. Итак?

— А я вот сидел здесь и говорил себе: «Бедный доктор сейчас покоится в объятиях Морфея. Спит себе сном младенца…»

— Извините, что вас беспокоит? — перебил я.

И тут он обеими руками схватился за живот и застонал.

— Ага, колики? — обрадовался я, мысленно листая страницы справочника. — Что-нибудь не то съели?

Очкарик задышал спокойнее, осмотрелся, потом заговорщически прошептал:

— Мы здесь одни, доктор?

— Да, — кивнул я. — Не волнуйтесь, мы не разглашаем профессиональные тайны.

— Вы ведь ассистент профессора, не так ли, доктор?

Я молча кивнул.

— Так вот, доктор, дело в том, что профессор полгода назад сделал мне операцию — частичную резекцию желудка. Все было нормально, но три дня назад у меня начались боли. — Он снова застонал, потом, морщась, продолжил: — Ужасные боли. Ну вот, а сегодня после ужина я вдруг закашлялся и почувствовал какой-то непонятный комок в горле. Я сплюнул… — Он снова огляделся по сторонам и прошептал: — Это оказалась шайба, доктор!

— Хоккейная? — тупо спросил я.

— Нет-нет, доктор! Металлическая. А затем, пять минут спустя, я выкашлял винтик! А после него — две гайки и кусочек пружинки. Это продолжается всю ночь, доктор. Вот я и решил приехать.

— Черт побери, но ведь это просто невозможно! — взвился я. — Мистика какая-то! Вы уверены?

— Взгляните сами, доктор, — произнес он. С гордостью, как мне показалось. И извлек из кармана нечто завернутое в обрывок газеты «Ивнинг ньюс». Развернул, и моему изумленному взору представились две блестящие гайки, шайбы, несколько винтиков и кусочек пружины.

Я поднял голову, и наши глаза встретились. Я облизнул губы.

— Да, вполне возможно, что это фрагменты хирургического ретрактора, — признал я.