Тихая ночь

— Почему?

— У них своя программа. Официально Москва дружит с Берлином — по крайней мере, так написано в пакте Молотова-Риббентропа, — но весь мир знает, что они до смерти ненавидят друг друга. Он говорит, что готов иметь дело с дочерью коллаборациониста, лишь бы не с коммунистами.

— Спасибо.

В голосе Мари-Луиз прозвучала горькая ирония, но Жислен, которая отзывалась о ее отце еще резче, чем Виктор, извиняться не стала.

— Послушай, chérie, дело не только во мне. Поверь. Таким твоего отца видит большинство людей. Ничего личного. Правда. А теперь помоги мне, пожалуйста, отнести еду на стол, чтобы мы могли поужинать. Возможно, на сытый желудок мы будем вести себя более цивилизованно.

Они стали молча нарезать хлеб и разливать по мискам суп.

В гостиной беседовали о войне, о немецком вторжении в Югославию и Грецию и о сражениях в Северной Африке между итальянцами и британцами. Трудно было сохранять оптимизм при таких обстоятельствах, когда, казалось бы, каждый слабый луч света гасили черные тучи. В какой-то момент разговор утонул в реве авиадвигателей: бомбардировщики собирались в строй для вылета на север, к Ла-Маншу.

Когда в беседе наступило затишье и гостиную наполнила разноголосица дребезжащих бокалов, ножей, вилок и настенных часов, Мари-Луиз подумала об Адаме, который сейчас наверняка пролетал над ними, сосредоточившись на светящихся циферблатах приборов и на том, чтобы избежать столкновения с соседними самолетами. Ей чуть не стало дурно от двойственности ситуации, и она заставила себя посмотреть на тех, кто ее окружал. Мари-Луиз сосредоточилась на Викторе, который сидел напротив, курил и пускал кольца дыма в сторону лампы. Кольца зависали в воздухе и растворялись. Виктор был темноволосым, его лицо было покрыто трехдневной щетиной. Одет он был в костюм и жилет хорошего покроя, с галстуком поверх накрахмаленного воротничка, что контрастировало с рубашками без воротников и закатанными рукавами остальных мужчин. Человек с хорошим образованием, подумала Мари-Луиз, возможно, notaire^[89] или инженер. Его реплики были резкими, реалистичными и дальновидными. Виктор больше слушал, чем говорил, но его взгляд постоянно перебегал от лица к лицу. Сухарь, подозревала Мари-Луиз, но способный и знающий.

Рев бомбардировщиков утих, и посуда перестала дрожать. Виктор прочистил горло.

— Жислен, будьте любезны, закройте все окна и проверьте, что там на улице. Немного паранойи нам не повредит — нет, скорее, очень поможет. Коньяку?

Они молча курили, пока Жислен не вернулась и в бокалах не заплескался коньяк. Прежде чем продолжить, Виктор медленно обвел взглядом стол.

— Вы четверо знаете друг друга — это понятно. Но связываться с кем-то еще из организации вы сможете только через меня или Жанетт. Уверен, не нужно разъяснять почему. Контакт будем поддерживать с помощью тайников. Мы договоримся о месте, в котором все регулярно бывают и в котором вы сможете оставлять свои сообщения. Это работает. Никогда ни в коем случае не пользуйтесь телефоном или почтой. Позвольте кое-что вам сказать. Бояться нужно не бошей, а друг друга: один из нас может сделать какую-нибудь глупость и навлечь опасность на остальных. И еще — опасайтесь предателей. Они являются во всевозможных обличиях: корыстолюбцы, дураки, торгаши и фашисты. Остерегайтесь их везде — они всегда среди нас, по определению. Увы, война и лишения не делают человека лучше. Все вы знаете, как нас мало. За пределами этих стен вы не найдете много друзей. Большинство враждебно относится к тому, что мы пытаемся делать: они не видят в этом смысла и думают, что убийства бошей только обрушат на их головы карательные акции. Многие помнят, что боши творили на оккупированных французских территориях в прошлую войну, и знают, на что они способны. А потому не ждите поддержки или сочувствия. Есть какие-нибудь вопросы?

Все отводили глаза, обстановка сделалась неуютной. Мари-Луиз подняла руку.

— Что… что нам нужно будет делать?

Немного подумав, Виктор ответил:

— Пока что собирать информацию. О бошах. Один из них живет у вас в доме. В котором часу он уходит? Куда он ездит? Что-нибудь, что боши могли сообщить вашему отцу, а он — рассказать вам. Например, изменения в дислокации подразделений. Расквартировка. Подсчеты, сколько бомбардировщиков вылетело на рейд и сколько вернулось, чтобы мы могли иметь представление о потерях, которые они несут. «Шишки», которые бывают у вас в доме. Кто они? Можно ли до них добраться?

— В каком смысле добраться?

Он удивленно посмотрел на Мари-Луиз.

— Убить, разумеется. Наша цель — физическое уничтожение немцев. Мы победим в войне, только если будем убивать больше врагов, чем враги убивают наших. Вопрос лишь в том, когда мы начнем. Я не могу назвать дату, потому что сам ее не знаю. Я жду инструкций. И пока я их не получу, никто ничего не должен предпринимать. Понятно?

— А как же подготовка? — вступила в разговор Жислен. — И поставки оружия?

— Над этим работают. Осталось недолго. По идее, в течение следующего месяца мы сможем начать и уже в конце лета разработать первые операции. Вероятно, это будут бомбовые удары.

— А репрессии?

— Они неизбежны.

В комнате повисло молчание.

— И это вас не тревожит?

Все устремили взгляды на Мари-Луиз. Виктор посмотрел на нее, затянулся сигаретой и ответил:

— Во время Великой войны^[90] в этом городе была ставка фельдмаршала Хейга, не так ли?

Она кивнула.

— Полагаете, каждое утро Хейг просыпался и говорил: «Сегодня я убью и покалечу тысячи молодых солдат и столько же гражданских»? Нет. Не думаю. Подозреваю, что в своих молитвах — а он, безусловно, был человеком набожным, — Хейг говорил Богу: «Пожалуйста, помоги мне победить в этой войне и загнать агрессивную страну обратно в свои границы, чтобы миллионы мирных людей могли спокойно жить дальше. И прости мне ужасную цену, которую я плачу, чтобы добиться этого». Тревожит ли меня, что во время войн гибнут невинные люди? Конечно. Я не Гитлер. Но это плата, неизбежная плата за применение силы. К сожалению, мы не избавимся от бошей путем переговоров. Петен думает, что сумеет это сделать, но каков результат? У него был год, и чего он достиг? Боши понимают только язык силы. Ничто другое не сдвинет их с места; поэтому мы сейчас здесь. Возвращаясь к вашему вопросу: да, это меня тревожит. Но я четко разделяю причину и следствие. Войну начали боши, и убивают невинных людей они — не я, не вы и не летчик «томми», который сбрасывает бомбы не на склад боеприпасов, а на школу. — Он медленно затушил окурок и остановил задумчивый взгляд на коньяке. — Готов ли я быть безжалостным? Да. Готов. Потому что, если мы ввязываемся в войну — а нас уже втянули, нравится нам это или нет, — то скорейший способ поставить точку — это делать то, что должно быть сделано, как можно жестче и эффективнее. Кто-то, по-моему, Клаузевиц^[91], говорил: «Умеренность на войне — непростительная глупость». Я с ним согласен. Если я стану в отчаянии ломать руки, от меня не будет никакой пользы, а вот если задушу боша, это может приблизить конец войны.

От последней фразы веяло каким-то шокирующим зверством. Бомба или пуля отгораживали убийцу от жертвы. Но осязаемость удушения, образ погибающего от асфиксии человека, давление, которое необходимо оказать, чтобы перекрыть гортань, обнаружили бесчеловечность того, что им предлагали, во всей вопиющей полноте. Мари-Луиз невольно представила клокочущую смерть Адама от ее рук, его багровое лицо и свое — забрызганное его слюной. Она выставила вперед ладонь, чтобы не упасть, и схватилась за край стола так сильно, что побелели пальцы.

Она почувствовала, что Жислен взяла ее под руку.

— Ты в порядке, chérie?

Мари-Луиз кивнула, заставила себя глубоко вдохнуть и почувствовала, как туман перед глазами опять собирается в четкий фокус.

— Да. Спасибо. Здесь душно. Прошу прощения. — Она помотала головой, чтобы мысли прояснились, и неубедительно улыбнулась. — Извините.