Сладкий перец, горький мед

И Таню тоже неприятности не обошли стороной. То есть, не неприятности. На ее долю выпало настоящее горе. Отец, горячо, бесконечно любимый папка, ушел в одночасье, не подготовив, не предупредив, не попрощавшись. Смерть в виде коварного инфаркта подкараулила его за рулем, только и успел, сердешный, надавить на педаль тормоза, и даже до таблеток дотянулся, но принять не успел. Так и умер Владимир Алексеевич Голик, безумно, беззаветно любимый Танин отец…

И в трудную, самую тяжкую в жизни минуту рядом с Таней не оказалось никого. Нет, родственники, конечно, никуда не делись: и мать на месте, и братец "разлюбимый", и тетки-дядьки. Но того, единственного-неповторимого, рядом не было. Не нашла его еще Таня. Были рядом и подружки, но они, еще никого в жизни не терявшие, не пропустившие через себя боль, не могли понять, что чувствовала теперь Таня. А значит и помочь ничем не могли.

Дрибница, исчезнувший несколько месяцев назад, на похоронах появился, но даже не высказал Тане соболезнования. Просто бросил на Таню пламенный, как ему казалось, взгляд, полный призывов и мольбы о прощении, но не выражающий ни малейшего сопереживания по поводу утраты дорогого ей человека, и отвернулся. И именно это Таня восприняла, как предательство. Не женитьбу на Любке, не ее беременность, а вот этот пустой, бесчувственный взгляд. Он, как положено, пришел на похороны, но не ощущал горечи утраты, ему не было больно. Пусть не так, как Тане — это было бы вполне естественно, ведь не его отец умер! Но хоть какую-то боль он же должен был чувствовать, ведь он очень хорошо знал Владимира Алексеевича! Кроме того, это же Танин отец, и Дрибница ведь знал, как сильно, безумно Таня его любила! И, если он сам действительно так любит Таню, как твердит уже несколько лет, разве мог он не почувствовать ее боли?! Разве не мог просто по человечески пожалеть, посочувствовать ее горю?! И то очень немногое тепло, которое еще жило в ее сердце по отношению к Дрибнице, пусть не любовь и не симпатия, пусть лишь некоторая благодарность за его к ней любовь, испарилось в одночасье. Нет, она не стала его ненавидеть — он не заслуживал ее ненависти, даже ненавидеть его она не могла. Но неприязнь, полная, безоговорочная неприязнь, огромная и ледяная, как айсберг, надежно заняла то место, которое было предназначено для Дрибницы в Танином сердце.

Не было рядом с Таней и Патыча. Но на него обиды не было: не знал он, как сейчас плохо Тане, иначе прибежал бы, постарался если не утешить, то разделить с ней ее боль. Просто помолчать, сочувствуя ее утрате. Но Лешка ничего не знал. У него не было телефона, иначе Таня уже давно позвонила бы ему сама. И не потому, что ей сейчас так плохо. Она позвонила бы еще раньше, пока папка был жив. Не для сочувствия, не для чего-либо еще. Просто потому, что она… соскучилась. Да, соскучилась! Страшно, ужасно, безумно соскучилась! "Лешка, милый, куда ты пропал? Ты же всегда, всю жизнь был рядом! Ты, ты один действительно любишь! По настоящему! Почему же ты не приходишь, Лешка, милый, дорогой Лешка…" Но телефона не было, а идти к нему домой Тане не позволяла гордость. Это совсем не то же самое, что позвонить. По телефону можно поболтать о какой-нибудь ерунде, можно подурачиться, а если что-то пойдет не так, превратить все в шутку. Визит же домой предполагает нечто большее. Визит домой, прежде всего, предполагает знакомство с родителями, а на это Таня самостоятельно пойти не могла. Да, честно говоря, и желания такого не испытывала.

(Не знала тогда Таня, ох, не знала, что не так давно Лешка похоронил мать, а потому понял бы Таню гораздо лучше, чем кто бы то ни было. Схоронил, не поставив об этом в известность Таню — во-первых, был тогда обижен на нее, а во-вторых, привык всю жизнь стесняться матери, и даже мертвую не хотел показывать ее Тане.)

Прошло несколько долгих месяцев, когда Таня, возвращаясь вечером из института, встретилась взглядом с Алексеем. Она ехала в автобусе, сидела сзади у окна, а Патыч стоял на остановке и с кем-то разговаривал. Лешка увидел ее только тогда, когда двери уже закрылись и автобус плавно тронулся с места. Таня проплыла мимо, одарив Лешку легкой полуулыбкой. Ноги Лешкины подкосились, он чуть не упал, но бежать за автобусом не стал. Попрощался с другом и пошел домой, к жене.

Женился Карпов всего-то три недели назад. Свадьбу отгуляли, как положено: было и белое платье у невесты, был и ресторан с сотней приглашенных, была музыка, море цветов, тостов, шампанского… Было все на этой свадьбе. Только невеста была не та.

Ольга теперь жила в его доме, и это, пожалуй, единственное, что изменилось после свадьбы. Все остальное было по-прежнему: порядок в квартире, вкусная еда и тихая, неприметная женщина, всегда на все готовая ради любимого. Алексей пока еще не успел разочароваться в семейной жизни и не жалел о женитьбе. Правда, и радости от этого особой не испытывал. Сам себе боялся признаться, что женился-то, в принципе, назло Тане. Уговаривал себя, что сделал это сугубо ради удобства, но ведь удобство он имел и без штампа в паспорте. Зато теперь на душе стало спокойнее, он почти перестал думать о Тане. Он по-прежнему ее любил, но уже не мечтал о ней. Он уверял себя, что сделал правильный выбор, жену взял под стать себе. Звезд с неба не хватает, зато и его никогда ничем не попрекнет. Конечно, до Тани ей — как до Луны, как бы ни тянулась, все равно не достанет. Но, видимо, Таня действительно не его уровня невеста. Так и уговорил себя до того, что в мыслях поставил Таню на высокий пьедестал, позволив себе лишь любоваться ею, не помышляя о большем. А тут эта встреча…

Все, что удалось спрятать в самый дальний уголок памяти, всплыло на поверхность. Загадочная Танина полуулыбка стояла перед глазами и днем, и ночью. Два месяца Патыч пытался успокоиться, вновь все забыть. Запрещал себе думать о Тане, забивал голову надуманными проблемами, планировал, как проведут вместе с Ольгой отпуск, ведь практически весь медовый месяц не мог вырваться с работы… Ничего не помогало. Хоть плачь, хоть смейся, но Танино лицо, освещенное такой загадочной, такой милой, такой теплой улыбкой, по-прежнему не давало покоя…

Вторая неделя апреля, а зима только-только начала сдавать свои позиции. Солнышко еще не может пробиться сквозь толстый плотный слой серых, неприветливых облаков. Но температура уже уверенно перескочила нулевую отметку, и старый, грязный снег начал стремительно таять, расплываясь неопрятными лепешками. На улице сыро, мрачно, зябко, а птички заливаются, радуются чему-то своему, глупые. И от их веселого щебета теплеет на душе, чуть-чуть, самую малость, но уже становится уютнее. А тут еще неожиданный гость на пороге:

— Лешка! — Таня с радостным визгом бросилась на шею дорогой своей пропаже. И почему-то вокруг стало светлее, как будто тучи освободили, наконец, солнышко из плена, и кажется, что поют уже не только птицы, но и грязные, мутные потоки неожиданно превратились в хрустальные прозрачные ручейки, и подпевают воробьям, весело журча.

— Ну куда же ты все время пропадаешь? — прижалась к нему, не давая снять куртку. А Патыч совсем онемел от неожиданности, впал в столбняк. Никогда еще, ни разу за многие годы, не радовалась Таня так искренне его появлению. И впервые по-настоящему пожалел о скоропалительной женитьбе. Господи, что же он наделал?! Зачем, зачем?!!!

Из своей комнаты выглянула Ада Петровна. Поздоровалась с незнакомым парнем тусклым, безжизненным голосом, и плотно закрыла за собой дверь. Таня, словно очнувшись, отпрянула от Алексея, и со счастливой улыбкой стала стаскивать с него куртку:

— Ну что же ты стоишь?! Раздевайся скорее, проходи, ну проходи же!

Провела Патыча в свою комнату, усадила на маленький уютный диванчик, сама устроилась рядышком, прижавшись к Лешкиному плечу и замерла, счастливая. Алексей сидел ни живой, ни мертвый. Ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь не получалось — мышцы скованы, в горле плотно засел комок. Только одна мысль билась в голове: "Господи, что я наделал?!"