В поисках любви

— Ну а чем все-таки Кристиан занимается? — спросила я.

— Да всем на свете, то одним, то другим. Вот, скажем, в данный момент пишет книгу о голоде — Боже мой, что за горестная тема! — и симпатичный маленький товарищ, китаец, приходит рассказывать ему, что такое голод, а сам толстяк, каких ты в жизни не видывала.

Я рассмеялась.

Линда прибавила, поспешно и виновато:

— Я, может быть, посмеиваюсь над товарищами, но про них, по крайней мере, знаешь, что люди творят добро, а не зло, не наживаются, как сэр Лестер, за счет порабощения других — пойми, я на самом-то деле горячо их люблю, просто подумается иногда — ну, почему бы вам изредка не присесть поболтать, отчего вы такие угрюмые, истовые и ополчаетесь на всех без разбора…

ГЛАВА 15

В начале 1939 года население Каталонии снялось с места и хлынуло через Пиренеи в Руссильон, глухую и скудную французскую провинцию, в которой теперь, за несколько дней, оказалось больше испанцев, чем французов. Подобно тому, как массы леммингов в самоубийственном порыве вдруг устремляются с норвежских берегов неведомо откуда и куда, столь неодолимо побуждение, ввергающее их в атлантические пучины — так полмиллиона мужчин, женщин и детей внезапно, в жестокую стужу, не дав себе времени на размышления, пустились в бегство по горам. Такого великого переселенья народа в столь краткий срок еще не бывало. Но за горами их не ждала обетованная земля, французское правительство, исповедуя нерешительность в проводимой им политике, не повернуло их с границы назад под дулами пулеметов, но и не оказало теплого приема как братьям по оружию в борьбе против фашизма. Их, как скотину, согнали вместе на побережье, на солончаковых гиблых топях, загнали, как скотину, за колючую проволоку — и забыли о них.

Кристиан, которого, по моим наблюдениям, всегда немного мучила совесть, что он не воевал в Испании, немедленно помчался в Перпиньян выяснять, что происходит и чем можно — если можно вообще — помочь. Оттуда он слал потоком сообщения, заметки, статьи и частные письма, описывая условия жизни в лагерях, потом поступил работать в организацию, созданную на деньги разных английских филантропов с целью благоустроить лагеря, содействовать беженцам в соединении семей и по возможности помогать им выбраться за пределы Франции. Возглавлял организацию молодой человек по имени Роберт Паркер, который прожил много лет в Испании. Как только стало ясно, что вспышки тифа, вопреки первоначальным опасениям, не предвидится, Кристиан написал, чтобы Линда ехала к нему в Перпиньян.

Так уж случилось, что до этого Линде ни разу в жизни не привелось побывать за границей. Тони предпочитал предаваться всем своим развлечениям — охоте на лис и на дичь и гольфу, — на английской земле и жалел тратить на перемещенье дни, отведенные для отдыха, что до семейства Алконли, то им и в голову бы не пришло отправиться на материк с иною целью, нежели участие в сражении. У дяди Мэтью за четыре года, проведенных во Франции и Италии, с 1914 по 1918, составилось не самое лестное мнение об иностранцах.

— Французики, — говорил он, — будут получше немчуры и итальяшек, но вообще заграница — несусветная мерзость, а иностранцы — сущие бесы.

Мерзостность заграницы и бесовская сущность иностранцев сделались в семейных верованиях Радлеттов столь непреложной догмой, что Линда отправлялась в свое путешествие не без изрядного трепета. Я поехала проводить ее на вокзал Виктория; в длинном пальто из светлой норки, с журналом «Татлер» под мышкой, с сафьяновым несессером в полотняном чехле, подарком лорда Мерлина, в руке, — Линда подчеркнуто выдавала всем своим видом англичанку.

— Надеюсь, ты позаботилась послать свои драгоценности в банк, — сказала я.

— Не издевайся, душенька, ты же знаешь, что у меня теперь их нет. А вот деньги, — продолжала она со смущенным смешком, — зашиты у меня в корсет. Пуля очень уговаривал по телефону, и действительно, надо сказать, — чем не мысль. Ох, почему ты со мной не едешь? Я так боюсь — подумай только, спать в поезде совсем одной!

— Может быть, и не придется одной, — сказала я. — У иностранцев, говорят, очень принято насиловать.

— Да, это бы недурно, лишь бы корсет не обнаружили. Ой, трогаемся, — до свидания, птичка, пожалуйста, думай обо мне. — И, высунув в окошко замшевый кулачок, она простилась со мной коммунистическим салютом.

Следует объяснить, почему я знаю все, что произошло с Линдой дальше, хоть и не видела ее после этого целый год: потому что потом, о чем еще будет сказано, мы провели много времени вдвоем, когда никто нам не мешал, и все это она мне рассказала, повторяясь вновь и вновь. И таким образом переживая вновь свое счастье.

Конечно, путешествие показалось ей сказкой. Носильщики в голубых комбинезонах, громкий щебет разговоров, из которых она, хоть и считала, что очень прилично знает французский, не понимала ни слова, парная, с чесночным ароматом, духота французского поезда, восхитительная еда, звон колокольчика, оповещающий о ее начале, — все это было из другого мира и похоже на сон.

Она смотрела в окно и видела замки и липовые аллеи, прудики, деревни, точно такие, как в рассказах из французских книжек, прочитанных в детстве, и чудилось — еще немного, и она увидит живьем, как Софи в белом платьице и неправдоподобно маленьких черных лаковых туфельках расправляется с золотыми рыбками, объедается свежим хлебом со сливками, царапает по лицу славного, безответного Поля [60]. Ее очень английского, очень книжного французского хватило, чтобы благополучно добраться до другого конца Парижа и сесть в поезд на Перпиньян. Париж. Она глядела из окна на освещенные, подернутые туманом улицы и думала, что не бывает городов такой хватающей за душу красоты. И странная мысль забрела к ней в голову — что когда-нибудь она опять вернется сюда и будет очень счастлива, только она знала, что такое произойдет едва ли, Кристиан никогда не согласится жить в Париже. Счастье в то время все еще связывалось в ее сознании с Кристианом.

В Перпиньяне она застала его в вихре деятельности. Найдены были средства, зафрахтован пароход, и теперь планировалось переправить из лагерей шесть тысяч испанцев в Мексику. Что для сотрудников бюро означало непочатый край работы, так как для воссоединения семей (а ни один испанец никуда не тронется без семьи в полном составе) предстояло искать людей по всем лагерям, потом собирать их в Перпиньяне, везти на поезде в портовый город Сетт и там уже грузить на пароход. Работа сильно осложнялась тем, что у испанцев муж с женой носят разные фамилии. Все это Кристиан изложил Линде чуть ли не до того еще, как она сошла с поезда — рассеянно клюнул ее в лоб и потащил в бюро, почти не дав ей времени оставить по дороге вещи в гостинице и отметя пустую мысль, что ей, быть может, не мешало бы принять ванну. Он не подумал даже спросить ее, как она, хорошо ли доехала; Кристиан всегда считал, что люди в полном порядке, если только из их слов не явствовало обратное — тогда он просто не обращал внимания, делая исключение лишь для неимущих, цветных, гонимых, прокаженных или меченных еще какой-нибудь пакостью чужаков. Несчастные для него в самом деле представляли интерес лишь в массовом масштабе, частные случаи, как бы нешуточны ни были их невзгоды, его не трогали, а самая мысль, что можно плотно есть три раза в день, иметь крышу над головой и все-таки быть несчастливым, представлялась несносным вздором.

Бюро помещалось в большом сарае посреди двора. Во дворе постоянно толпились беженцы — с горами скарба, оравами детей, с собаками, ослами, козами и прочим приложеньем, — которые только что одолели перевал через горы, спасаясь бегством от фашизма, и надеялись, что англичане помогут им избежать лагерей. В отдельных случаях кого-то могли ссудить деньгами, кому-то достать билеты на поезд, чтобы ехали к родственникам во Франции или Французском Марокко, но в подавляющем большинстве люди часами дожидались приема лишь затем, чтобы услышать, что их дело безнадежно. После чего они с отменной и душераздирающей вежливостью приносили извинения за доставленное беспокойство и удалялись. У испанцев чрезвычайно развито чувство собственного достоинства.