В поисках любви

— Зачем этот тип туда полез? Вот олух, мог бы и догадаться, что там его ждет засада. Что он сказал? Не слышу, — покажите это место еще раз, Мерлин.

В конце он объявил, что он не слишком высокого мнения об этом малом — и дисциплинка хромает, и позволяет себе очень нахально разговаривать со своим командиром.

— Патлы пора бы остричь! Не удивлюсь, кстати, если окажется, что этот фрукт выпивает.

С лордом Мерлином дядя Мэтью и поздоровался, и попрощался вполне вежливо. Похоже, годы и невзгоды оказывали на него смягчающее действие.

После продолжительных совещаний пришли к решению, что придется кому-то из членов семьи, исключая тетю Сейди и дядю Мэтью, ехать за Джесси в Голливуд. Вот только кому? Естественно было бы, конечно, отрядить с подобной миссией Линду, когда бы Линда не находилась в немилости и не была к тому же всецело занята устройством собственной жизни. Нет, бессмысленно поручать одной скакалке водворять домой другую, надо искать кого-нибудь еще. Кончилось тем, что не без помощи уговоров («безумно некстати именно теперь, когда я как раз начал курс уколов»), Дэви дал согласие ехать с Луизой — положительной, разумной Луизой.

К тому времени, как это решилось, Джесси успела приехать в Голливуд, оповестить о своих матримониальных намерениях всех и каждого и история попала в газеты, а те не пожалели для нее места на своих страницах (дурацкое межсезонье, нечем занять внимание читателей), преподнося ее в виде своеобразного романа с продолжениями. Поместье Алконли перешло на осадное положение. Журналисты, не устрашенные пастушечьими бичами дяди Мэтью, гончими псами, синим молниями очей, шныряли по деревне, охотясь за местным колоритом, ухитрялись проникать даже в дом. И что ни день преподносили восхищенным читателям что-нибудь новенькое. Дядю Мэтью изображали как нечто среднее между Хитклиффом [48], Дракулой и графом Доринкуртским [49], Алконли — не то Кошмарским аббатством [50], не то Домом Эшеров [51], а тетю Сейди — персонажем, в чем-то родственным матушке Дэвида Копперфилда. Столько отваги, изобретательности и упорства проявляли эти репортеры, что когда они потом так замечательно показали себя на войне, это нас не удивило. «Сообщение с фронта такого-то…»

И дядя Мэтью говорил:

— Это не тот ли мерзавец, которого я обнаружил у себя под кроватью?

От всей этой истории дядя Мэтью получал массу удовольствия. Перед ним был противник, достойный его, не слабонервные горничные, не обидчивые плаксы-гувернантки — крепкие молодые ребята, которым неважно, какими действовать методами, главное — забраться в дом и добыть материал для статьи.

Не меньше удовольствия получал он и читая про себя в газетах, мы уже начали подозревать, что дядя Мэтью втайне питает страсть к дешевой известности. Тетя Сейди, напротив, все это находила чрезвычайно малоприятным.

Крайне важно было, по общему мнению, скрыть от прессы, что Дэви с Луизой отправляются в спасательную экспедицию, так как внезапность их появления могла существенно повлиять на согласие Джесси вернуться. К несчастью, Дэви решительно не мог пуститься в столь длительное и тяжкое путешествие без дорожной аптечки, изготовленной по особому заказу. Покамест ее ждали, один пароход ушел, а к тому времени, как она была готова, ищейки уже напали на их след, и злополучной аптечке уготована была та же роль, что и ларцу Марии-Антуанетты при ее бегстве в Варенн.

Несколько журналистов сопровождали их все-таки по пути через океан, однако мало чем поживились, ибо Луиза лежала в лежку, сраженная морской болезнью, а Дэви все время проводил, уединясь с корабельным врачом, который утверждал, что причина всех его зол — кишечная колика, от которой ничего не стоит вылечиться путем приема процедур, облучений, диеты, упражнений и уколов, каковые — либо отдых после них — и занимали весь его день до минуты.

По прибытии в Нью-Йорк, однако, их едва не разорвали на куски, и мы, вкупе с двумя великими англоязычными нациями, имели возможность следить за каждым их движением. Они попали даже в выпуск кинохроники — озабоченные, пряча лица за раскрытыми книжками.

Экспедиция оказалась бесполезной. Через два дня после их приезда в Голливуд Джесси превратилась в миссис Гун. Луиза известила домашних об этой новости телеграммой, присовокупив: «Гэри невероятный дост».

Одно было хорошо — что свадьба положила конец роману с продолжениями.

— Невозможно симпатичный, — объявил по возвращении Дэви. — Компактный мужичок, как орешек. Джесси будет с ним страшно счастлива, я уверен.

Тетю Сейди он тем не менее не обнадежил и не утешил. Стоило растить любимую хорошенькую дочку, чтобы она потом вышла за компактного мужичка, как орешек, и уехала жить за тысячи миль. Дом в Лондоне был отменен и Алконли впали в такое уныние, что, когда их постиг следующий удар, он был воспринят как роковая неизбежность.

Шестнадцатилетний Мэтт, тоже подняв газетную шумиху, сбежал из Итона на войну в Испанию. Тетя Сейди ужасно горевала, но дядя Мэтью, по-моему, — нет. Ему желание сражаться на войне представлялось совершенно естественным, хоть он, конечно, сожалел о том, что Мэтт сражается за иностранцев. Он, собственно, не имел ничего против испанских красных, они были храбрые ребята и очень здраво поступили, уничтожив приличное число идолопоклонствующих монахов, монашек и попов, такие действия вполне заслуживали одобрения — только обидно идти на захудалую войнишку, когда совсем скоро представится возможность участвовать в первоклассной. Решено было не предпринимать никаких шагов, чтобы вернуть Мэтта назад.

Рождество в Алконли выдалось в том году невеселое. Дети таяли на глазах, словно двенадцать негритят. Боб и Луиза, в жизни не причинившие родителям даже минутного огорчения, Джон Форт-Уильям, преснейший из мужчин, Луизины дети, такие образцовые, пригожие, но без изюминки, без малейшей особинки — разве могли они заменить отсутствие Линды, Мэтта, Джесси, а Робин с Викторией, хоть и веселые проказники, поддались общей атмосфере и норовили по возможности держаться особняком за дверью достова чулана.

Линда вышла замуж, как только завершилась процедура развода. Брачная церемония в Кэкстон-Холле [52]так же сильно отличалась от первой ее свадьбы, как партии левого крыла отличаются от прочих. Печальной не назовешь, но безрадостная, убогая, не согретая ощущением счастья. Из Линдиных друзей присутствовали немногие, из родни — никого, кроме нас с Дэви, лорд Мерлин прислал два обюссонских ковра [53], но сам не явился. Болтуны докристианова периода, когда их перестали привечать, испарились из Линдиной жизни, громко оплакивая утрату, каковой она стала в их собственной.

Кристиан прибыл с опозданием и вошел торопливым шагом, в сопровождении горстки товарищей.

— Красавец, ничего не скажешь, — прошипел мне на ухо Дэви, — но — ох, кому это все нужно!

Свадебного завтрака не было и, потоптавшись бесцельно в некотором замешательстве на улице перед Холлом, Линда с Кристианом через несколько минут уехали домой. На правах провинциалки, которая вырвалась в Лондон на денек и намерена окунуться ненадолго в столичную жизнь, я заставила Дэви угостить меня ланчем в отеле «Риц». Что лишь усугубило мое подавленное настроение. Вещи на мне — такие удачные, так идеально подходящие для «Джорджа» [54], предмет столь восхищенных ахов со стороны других профессорских жен («Дорогая, где вы нашли эту твидовую мечту?») — были, как я теперь поняла, топорны почти до неприличия, опять все те же свободные тафтяные вставки. Я заставляла себя думать о милых черненьких детках, их теперь было трое, оставленных дома в детской, о милом Альфреде в кабинете — но как-то в эти минуты мысль о них не несла с собой утешения. Душа со всею страстью желала точно такую меховую шапочку или такую шапочку из страусовых перьев, как на двух дамах за соседним столиком. Душа вожделела маленького черного платья, бриллиантовых клипсов и норковой темной шубки, сапожек в стиле медицинских бахил, длинных замшевых черных перчаток, чтобы морщили на руке, гладкой, волосок к волоску, прически. Когда я попыталась объяснить все это Дэви, он заметил рассеянно: