Мой любимый враг

В той, другой жизни — цветы дарил Костик, тогда он еще не был мужем, а только хотел на ней жениться. Почти каждый день Костик приходил с красными гвоздиками. Лариса же как раз красные гвоздики терпеть не могла, но сказать ему это долго не решалась. Потом все-таки сказала, и красные гвоздики сменили красные розы. И белые розы. Розы дарили ей и другие мальчики. А на день рождения, в ноябре, ее просто засыпали хризантемами, желтыми, белыми, лиловыми… В доме не хватало ваз, и цветы ставили в банки, в керамические кувшины, даже в стаканы. Веселые у нее были дни рождения!

Лариса с Костиком училась в одном классе. Тогда модно было после восьмого отдавать детей в специализированные классы — Лариса по настоянию мамы поступила в педагогический, в знаменитую экспериментальную школу на Преображенке. За это она маме до сих пор благодарна. Те два года до конца школы были самыми лучшими в жизни. По крайней мере самыми беззаботными — это точно. Какая у них была замечательная компания! Лучшие подруги Оля и Ленка, и Машка Малышева, маленькая и шустрая, никогда не унывавшая, и Борька Пчельников, так замечательно игравший на гитаре, и Сашка, которого все почему-то звали Хэнком, и Артем Веселкин, убежденный альпинист и спелеолог… А еще она сама, Лариса, и Костик. Костик влюбился в нее сразу, как только увидел первого сентября. А она не то чтобы влюбилась, но ничего не имела против. Конечно, Костика красавцем не назовешь, прекрасный принц из него не получился бы, парень как парень, невысокий, светловолосый, веснушчатый. Он заикался — чуть-чуть, самую малость, просто как будто спотыкался на некоторых словах. Как ни странно, именно этот недостаток придавал Костику своеобразный шарм. Что-то в нем было, в Костике. А может быть, виновата его улыбка, застенчивая и удивительно обаятельная… Словом, девушкам Костик очень нравился, и Ларисе это льстило.

К десятому классу компания уже не воспринимала Костика отдельно от Ларисы, а Ларису — от Костика. Их будущее было предрешено, и они, естественно, поженились, как только Ларисе исполнилось восемнадцать. Свадьбу играли прямо перед Новым годом, очень весело и шумно. А на Новый год поехали всей толпой к Малышевым на дачу, Машкин дед был известным конструктором, и у них была дача на Соколиной горе.

К двум часам ночи на даче дым стоял коромыслом. Борька влез с гитарой на стол и пытался изобразить то ли Элтона Джона, то ли Джона Леннона, Оля подражала Мадонне, а Костик затеял с Артемом длинный научный спор о только что обнаруженных останках царской семьи. Ларисе надоел этот сумасшедший дом, она накинула на плечи куртку и потихоньку выбралась на крыльцо.

Ночь была тихой и совсем не холодной. Постояв немного у двери, Лариса спустилась по ступенькам и пошла по тропинке, огибающей дом. Завернув за угол, она вдруг увидела на скамеечке под окном маленькую скрюченную фигурку. Машка сидела, подтянув колени к животу и уткнув лицо в ладони. Лариса подошла вплотную. Снег скрадывал шаги, и Машка ее не заметила. Тогда Лариса осторожно коснулась ее плеча:

— Маш, ты что? Что с тобой?

Машка резко вскинула голову, и Лариса от неожиданности отступила на шаг: Машкино лицо искривилось от ненависти. На скамейке сидела злобная маленькая фурия — еще немного, она кинется на Ларису и перегрызет ей горло. Но через секунду все прошло, и Машка стала обычной Машкой, веселой и всем довольной.

— Ничего, — сказала эта обычная Машка. — Просто там слишком накурено, вот и захотелось воздухом подышать. Пойдем в дом, а то простудимся.

Сколько Лариса потом ни убеждала себя, что ей все привиделось, этот случай накрепко засел в памяти. После Нового года жизнь покатилась по наезженным рельсам, Лариса училась на своем филфаке, Костик — на историческом, они по-прежнему собирались всей компанией чуть ли не каждый день… Вот только Машка стала появляться все реже и реже. Она отговаривалась ужасной занятостью: помимо факультета журналистики Машка еще работала в Останкино, делала репортажи в известной передаче. Репортажики были крохотные, но компания все равно Машкой гордилась. Одна Лариса подозревала, что не только в занятости дело, но развивать эту мысль ей совсем не хотелось.

Так бы, наверное, и тянулось это размеренное существование до сих пор, если бы в Ларисину жизнь не вошел Андрей Максимов. Точнее, если бы она сама не впустила его в свою жизнь…

Тогда она не то чтобы не понимала, что, уходя от Костика, уходит и от своих друзей, — она просто об этом не думала. Андрей заслонил все, она была больна, одержима им. Кроме Андрея ничего на свете для нее не существовало. А вот потом, когда Андрей ее бросил… Лариса вдруг обнаружила, что осталась совсем одна. Компания безоговорочно приняла сторону обиженного, страдающего Костика, и Ларису подвергли остракизму. Как сказала Машка, «ты сама это заварила, сама и выпутывайся. Может быть, наконец, поймешь, что чувствовал Костя».

Года два назад Лариса случайно узнала, что Машка и Костик поженились…

Матери дома не было. Когда Лариса вошла в квартиру, то сразу заметила белевший на телефонном столике листок бумаги. Записка гласила: «Уехала на концерт в Кратово. Вернусь, вероятно, поздно. Тебе звонил какой-то мужчина. Не представился, сказал, что перезвонит позже». И никаких тебе «целую», даже подписи нет. Вполне в стиле ее дорогой матушки. Однако, прочитав записку, Лариса в первый момент с облегчением вздохнула. Целый вечер в одиночестве, без бдительного маминого ока — просто подарок. Но какой же мужчина ей звонил? Интересно… Впрочем, ничего интересного. Скорее всего, очередной работодатель, помимо службы в «Орбите» Лариса подрабатывала переводами технических документов, она хорошо знала английский, французский и испанский.

Для порядка Лариса заглянула на кухню, открыла холодильник, увидела кастрюльку с супом и тут же его закрыла. Есть совсем не хотелось. Разве что чаю, но позже. Слава богу, что мамы нет, а то тут же принялась бы ее кормить. Приняв душ и завернувшись в старенький махровый халат бывшего ярко-зеленого цвета, она уютно устроилась в большом старом кресле и включила проигрыватель. Любимая пластинка — французские шансоны в исполнении Ива Монтана. Пластинка была старенькой, шестьдесят затертого года, голос Монтана прорывался сквозь треск и шипение, но все равно Лариса предпочитала ее современным компактам. Хотя музыкальный центр у них в доме имелся, — Ларисина мама была пианисткой, и талантливой, ученицей знаменитого Льва Оборина. Музыкальный центр, как и пианино, нужны были ей для работы. Был и компакт-диск Ива Монтана, но Ларисе казалось, что без этого треска и шипения старые песни потеряют половину своего очарования.

«О, Париж, — пел Монтан, — твои бульвары…» От сирени в синей стеклянной вазе — той самой сирени от метро — одурманивающий запах плыл по комнате. Голос Монтана звучал приглушенно-интимно, таким голосом шепчут слова любви в лиловых весенних сумерках. И Ларисе хотелось не в Париж, в принципе, она могла бы поехать туда в любое время, ей хотелось именно лиловых романтических сумерек, сирени, которую бы не она сама себе подарила, и слов, которых ей уже давно никто не говорил. Так давно, что Лариса почти забыла, как это бывает…

Песенка оборвалась, осталось только шипение. Лариса с неохотой вылезла из недр кресла и подошла к столу, на котором стоял проигрыватель. Перевернув пластинку, она хотела было вернуться на свое уютное место, но вдруг, помедлив, зачем-то открыла верхний ящик и стала перебирать старые бумаги. Конспекты институтских времен, курсовые, а вот и диплом…

Повинуясь безотчетному импульсу, она выдвинула ящик дальше и извлекла из его глубин — с самого дна — толстую тетрадку в коричневом клеенчатом переплете. Раскрыла ее наугад, где-то на середине:

«…он не понимает, насколько это больно. Вчера он явно был чем-то обеспокоен, словно был со мной — и не со мной. Я не спрашиваю, что случилось, и так знаю — что-то в семье. Про другое он рассказал бы…»

Ее дневник. Вообще-то Лариса дневники не вела, — она мало похожа на барышню девятнадцатого века. Записи в тетрадке появились, когда роман с Андреем близился к концу, и надо было куда-то девать те мысли и чувства, которыми невозможно поделиться ни с кем, ни с матерью, ни с подругами. Впрочем, подруги как раз тогда от нее и отвернулись. Так тяжело, мучительно тяжело было делить любимого с другой, знать, что в его жизни она далеко не на первом месте, и мириться с этим… Но иначе она не могла.