Большие каникулы Мэгги Дарлинг

Помимо профессионального удовольствия фотографирование Мэгги приносило еще и дополнительные блага. Например, шикарный прием сегодня вечером. Регги нравились званые вечеринки. А те, которые устраивала Мэгги, были великолепны. Может быть, здесь не хватало кинозвезд и представителей афроамериканского искусства из Сохо, но было достаточно знаменитостей куда более высокого ранга. И они всегда проходили с особо глубоким ощущением события, послужившего поводом для их проведения. Четвертое июля у Мэгги Дарлинг позволяло любому чувствовать себя американцем, независимо от того, какой идиот находился в Белом доме или какую страну мы тогда бомбили. А от Рождества у Мэгги Дарлинг Регги чувствовал, будто кровь в его жилах вспоминала об Этельреде Саксонском Нерешительном^[3]. Не было такого случая, чтобы Регги пришел к Мэгги домой и не поел бы с удовольствием. По сравнению с ее кухней ресторан «Lutèce» был греческой закусочной. Регги не мог понять, как ей это удавалось, и он был в этом не одинок. После съемочного дня, пока он сидел за столом из струганой сосны и потягивал кир, Мэгги почти из ничего быстро стряпала феттучини с кусочками лангуста в имбирном креме или что-то подобное. И он видел, что она делала это лично! А не Нина Стегман или другая кухарка. Такое не умещалось в его голове.

Регги чувствовал себя более чем наполовину влюбленным в Мэгги. Выезжая из Манхэттена на своей красной спортивной «миате», он беспрестанно раздумывал о том, что должно повлиять на Мэгги, чтобы она согласилась позировать для него обнаженной. За этими мыслями следовали эротические фантазии, которые смущали даже самого Регги. Эти фантазии были такими безнадежно юношескими! Например: как Мэгги наклоняется над грядкой руколы, одетая только в сабо и садовые перчатки, выставляя в объектив свою гладкую попку и оглядываясь через плечо… что-то в этом роде. Но какой бы развратной ни была воображаемая им картина, он не мог представить, чтобы Мэгги выглядела иначе, нежели выигрышной, интеллектуальной и абсолютно естественной. Для него ее образ не мог быть никаким другим, кроме того, который описывали ее книги (вместе с его фото), — олицетворение всех самых лучших качеств американской женщины.

Регги никогда не распространялся о своих заветных чувствах. То, что она была на двенадцать лет старше его, делало ее менее доступной, но сам факт разницы в возрасте усиливал ее привлекательность в его глазах. Помимо всего прочего, был еще и Кеннет. Регги представлял его Гераклом, разорвавшим цепи, с безразмерным банковским счетом. Рядом с Кеннетом Регги чувствовал себя толстым маленьким смеющимся Буддой, из тех, что продают в дешевых подарочных магазинах Чайнатауна.

— Я так рада, что ты пришел, — сказала Мэгги, целуя его. Регги просто плавился в тепле, исходившем от нее.

— Я снимал дом снаружи, отснял целую пленку. Со снежинками, кружащими повсюду, он выглядит как пресс-папье с жидкостью внутри, когда его чуть качнешь.

— Там идет снег?!

— А что такого?

— Не знаю. — Мэгги закусила губы, представив, как машины ее гостей врезаются в дорожное ограждение, попадают в кювет, никто не приходит, все приготовления — впустую. Но Мэгги сразу же прогнала эту мысль, как провинившуюся прислугу. — Эй, какой приятный на тебе пиджачок, Per, — сказала она, стараясь сконцентрироваться на чем-то реальном и близком.

На нем был клубный пиджак с воротником-шалькой из тисненого велюра темно-зеленого цвета.

— «Ральф Лорен», тысяча пятьсот долларов, — сказал Регги, предвидя, что она все равно об этом спросит.

— Очень хорошо. А не можешь ли ты пойти со мной, пока я посмотрю за тем, что там творится?

И Регги последовал за ней, щелкая камерой, как папарацци, пока Мэгги проводила последнюю инспекцию, проверяя готовность дома к приему гостей.

2

Воздушные поцелуи

Мэгги Дарлинг действительно за многие годы сделала много ценных приобретений, но ничто: ни тщательно подобранная коллекция антикварной мебели, ни волшебно оборудованная кухня, ни любой из огородов, оград, садов, палисадов и посадок, которые были кропотливо размещены на двенадцати с лишним гектарах принадлежавшей им земли, — не было для нее так дорого, как танцевальный зал. Он находился в отдельном доме для приема гостей, размером двадцать один на двенадцать метров, когда-то бывшим последним действующим коровником в Аппер-Степни. Дом был построен в 1817 году удивительным человеком по имени Эзра Стайлс, который усовершенствовал лампу Арганда, написал сотни популярных методистских гимнов и стал отцом своего последнего ребенка в возрасте семидесяти лет. Мэгги и Кеннет купили строение за пятьдесят тысяч долларов, затем заплатили еще сто тысяч, чтобы разобрать его по бревну, увести к себе в Уэст-Рамфорд и снова собрать на месте, поставив его встык уже стоявшей там оранжерее. Еще сто тысяч пошло на то, чтобы провести электричество, подвести канализацию, покрасить и привести дом в порядок.

Мэгги уже спускалась в танцевальный зал с каменного порога из влажной и полной ароматов оранжереи, а Регги Чан снимал ее, следуя сзади на почтительном расстоянии. У нее всегда захватывало дух, когда она попадала в это огромное пространство, особенно когда еще не собрались гости и не было толкотни. Горничная поспешно зажигала свечи в настенных бра. Оба бармена, Феликс и Хесус, нарезали лаймы. Кеннета нигде не было видно.

В дальнем конце зала рядом с огромным арочным окном семи с половиной метров в высоту и шести метров в ширину, набранным из пятнадцатисантиметровых стеклянных квадратов, стояла шестиметровая рождественская елка. На ней висели сотни шаров из венецианского стекла, эскадрилья флорентийских херувимов из папье-маше, метры гирлянд из настоящей клюквы и бесконечное количество ярких электрических лампочек. Внутренние поверхности коровника были оставлены без покраски. Столбы, взмывавшие вверх к полуоткрытым сеновалам, сохраняли свою естественную патину цвета обожженной умбры. На каждое пересечение столбов и балок плотники вбили симпатичные спиралевидные скобы. Старые сеновалы были переделаны в верхнюю подковообразную галерею, открывавшуюся в том конце помещения, где у огромного окна стояла большая елка. По всей протяженности этой галереи шириной в два с половиной метра стояли диваны, мягкие кресла и столики, где гости могли передохнуть и понаблюдать за тем, что происходит внизу. Часть галереи сбоку в центре служила балконом для музыкантов. Сейчас там суетились участники камерного секстета, доставая инструменты из футляров и подгоняя сиденья.

Внизу пол из твердых пород дерева был размечен на квадраты. По всей площади он обогревался сложной системой труб с горячей водой, уложенных сеткой под ним. Так что даже в холодный зимний вечер можно было спокойно пройти по всему этому просторному залу босиком. Круглые столики, как в кафе, покрытые бледно-розовыми камчатными скатертями, были расставлены квадратами вокруг танцевальной площадки. Напротив балкона для музыкантов стоял камин из природного камня, такой большой, что Мэгги помещалась внутри него, стоя в туфлях без каблуков. Сегодня вечером, конечно, в нем должно гореть святочное бревно, которое положат на раскаленные угли.

Мэгги попросила Феликса налить ей хереса. Она пришла сюда в этот последний спокойный момент вечера, чтобы еще раз внимательно осмотреть зал. Жужжание и щелчки камеры в руках Регги совсем не отвлекали ее. Этот спокойный момент перед началом шумной вечеринки давно стал для нее чем-то вроде ритуала. Сейчас она пыталась позволить событиям развиваться самим по себе, старалась расслабиться, прекратить контролировать все вокруг. Но ее взгляд выхватил сосновые лапы, которыми были увиты перила галереи. Мэгги подумала, что лучше бы она закрыла крепеж ветками падуба, а не красной лентой. Хотя для Мэгги изменить свое первоначальное мнение было делом нелегким. Несмотря на то что херес вызывал вибрирующее жужжание в голове, особенно на пустой желудок, он странным образом привлек внимание Мэгги к множеству мелочей, то и дело лопавшихся пузырьками в передних долях ее мозга. Ей пришлось схватиться за толстый столб, чтобы удержать себя и не побежать в кухню, где, как она вообразила себе, Нина непостижимым способом сожгла все, что планировалось в меню. Вспышка зажглась в тот момент, когда Регги поймал в объектив Мэгги, задумчиво смотревшую на елку. Но смятение ее чувств было недоступно оптике.