Майне либе Лизхен

–  Булечка, прости меня! Ты самая молодая, самая хорошая! Ну хочешь, я завтра перед ним извинюсь? Или сейчас прямо? А? Ну я больше не буду, правда!

Ба улыбнулась в ответ на это совершенно детское «больше не буду» и поцеловала внука в щеку. Если бы он знал, как она его понимает! И его мучения, и его нерешительность, и счастье, которое он испытывает, даже когда чувствует, как ему кажется, лишь боль и ревность! «Я тоже в твои годы…» – могла бы сказать Ба. Но она никогда так не говорила. Эта фраза была слишком расхожей и слишком глупой, и разве нынешним молодым интересно, что делали нынешние старики в их годы? Внуки свято уверены, что их дедушки и бабушки и молодыми-то никогда не были, а жизнь именно с них, внуков, и начинается. К тому же в дверь вдруг тихонько постучали, и минуту спустя удивленный Левушка вернулся в комнату с Пустоваловым.

–  Вы еще не легли спать? – отчего-то шепотом спросил он, хотя все обитатели квартиры были налицо и, стало быть, никого разбудить он не мог. – Я ведь забыл вам подарок вручить. Готовился-готовился – и забыл. Я вам благодарен очень, Елизавета Владимировна, за все, что вы для меня сделали! И за выставку, и за котлеты, и за то, что поговорили со мной тогда… Мне это очень… В общем, вот!

Смутившись, художник замолчал и достал из-за спины рисунок в простой деревянной раме. Ба ахнула. На картине был изображен их Дом. Но скошенные, резкие линии фасада, прогнувшиеся под ветром антенны и оконные рамы, вдруг из самых обычных прямоугольных ставшие круглыми иллюминаторами, не оставляли сомнений – Дом двигался, плыл, как настоящий корабль. Земли не было видно. Сытые скучные голуби превратились в резко пикирующих стремительных чаек. Вместо волн было тревожно-синее небо со стремительно летящими облаками, а стайка сушившихся на веревке пеленок и простыней так же несомненно превратилась в ликующие, рвущиеся от ветра паруса.

–  Вам… нравится? – встревоженно спросил Пустовалов, так и не дождавшись ни слова.

Но Ба и Левушка только одинаково закивали головами, не в силах оторвать взгляды от рисунка. Спать все немедленно расхотели и, водрузив картину посреди стола, решили пить чай с тортом, до которого в прошлый раз дело так и не дошло. Торт был вкусным, чай – крепким и ароматным, беседа на сей раз – приятной и неопасной для всех участников. Алексей Николаевич таял от комплиментов, как кремовая роза на его тарелке, Ба и Левушка неустанно и совершенно искренне восхищались подарком. Но потом Ба допустила роковую ошибку – видно, ночь такая была неудачная.

–  Алексей Николаевич, а та картина, про которую вы мне рассказывали в прошлый раз – где лето и ротонда, – помните? Вы ее написали?

–  Нет, – помотал головой сразу погрустневший Пустовалов. – Не получается. Все кажется: вот-вот… А не дается. И бросить не могу, сам не знаю почему. Всю душу она мне вынула.

–  Да… – вздохнула Ба. – А знаете что? Я только сейчас подумала… Давайте Женю попросим вам позировать. Она милая девочка, очень приятная. Вы ее не видели? Она приедет на днях, она будет временно жить у Германа Ивановича, и мы попросим ее вам помочь. Вам же нужна юная невеста, которая от счастья не идет по земле, а летит в небесах? Женя – именно то, что вам нужно. Я думаю, она нам не откажет, хотя, конечно, у нее сессия и работа…

Увлеченные блестящей идеей, Елизавета Владимировна и Пустовалов обсуждали детали – и выпустили из поля зрения Левушку. Он сидел очень прямо и как-то странно, исподлобья, смотрел в телевизор, который, кстати, Ба выключила немедленно после ухода гостей. Но полчаса спустя, проводив Пустовалова и вернувшись в комнату, она застала любимого внука в форменной истерике. Он бегал по комнате, роняя стулья и запинаясь за ковер, размахивал руками, плакал и кричал ей какую-то обидную чепуху, на которую мудрая Ба, конечно же, и не думала обижаться. Дождавшись, когда Левушка прокричится, набегается и рухнет лицом вниз на диван, всхлипывая в подушку, она подсела к нему. Гладила по спине (внук пару раз дернулся возмущенно, стряхивая ее руку, потом затих), улыбалась, молчала.

–  Ты не понимаешь, не понимаешь! – отчаянно бормотал в подушку Левушка. – Вы все не понимаете! Я… А ты… Позировать!.. Невеста!..

Когда всхлипывания стали реже и Левушка, сев на диване, принялся по-детски вытирать покрасневшие глаза и распухший мокрый нос кулаками, Ба извлекла из кармана платок, вручила его внуку и сказала торжественно:

–  Я в твои годы…

Изумленный внук даже всхлипывать перестал – Ба удалось его удивить второй раз за вечер.

–  Мне как раз тоже было девятнадцать. Нет, я не ревела, как ты. Но тоже была зима. И ночь. Не новогодняя. И я точно знала – моя жизнь кончилась. Я любила одного человека… Нет, ты слушай, не спрашивай. Он был архитектор, строил дома. Однажды он пришел к нам в школу, в клуб интернациональной дружбы, рассказать о своей работе. Я тогда была смешная: с толстой косой, как вот у Жени, лицо круглое, глаза круглые – я тогда всему удивлялась, щеки круглые… Разве что ямочки на щеках, а так… В общем, я в него влюбилась, как и положено, с первого взгляда. Он был взрослый, талантливый, как сейчас говорят, успешный, даже знаменитый, да-да. Я – девчонка, ребенок. А он – мужчина. Из другой жизни, из взрослой и непонятной, где нет тетрадок, двоек, экзаменов, учителей и учеников. Но странно – он тоже меня заметил. Не знаю, почему. Он потом говорил, что больно уж круглыми глазами я на него смотрела, трудно было не обратить внимания на такую дурочку…

Ба вздохнула и помолчала, но Левушка не задавал вопросов. Он вообще боялся пошевелиться и сидел, затаив дыхание.

–  В общем, он пришел к нам в школу на выпускной, и утром я пошла гулять не с ребятами, а с ним. Ты не понимаешь, тогда это было… немыслимо. Это было нарушением всех правил. И то, что мы полюбили друг друга, тоже было нарушением правил. Опасным нарушением. Он был старше меня на семнадцать лет, вдобавок ко всему немец, приехал из Германии. Тогда много немецких архитекторов у нас в Свердловске работали. Уралмаш строили, Городок чекистов, гостиницу «Исеть», стадион «Динамо», главпочтамт. Весь город был одной большой стройкой. Два года я была счастлива так, что земли под собой не чувствовала. Я летала! Точно как та девочка, которую Алексей Николаевич хочет нарисовать. Два года. А потом… Незадолго до войны ему пришлось уехать. Он звал меня с собой. Он не понимал – если я люблю, то почему отказываюсь уехать с ним. Говорил, что я здесь погибну. Но я была комсомолкой. Я ему не верила. Я не могла предать родину, а уехать – значит предать. Тогда мы так думали. К тому же в Германии, в его Германии, уже были фашисты. Я не поехала. Мы больше никогда не виделись.

Ба опять замолчала, глядя перед собой. Левушка немедленно и очень живо представил девочку Лизу девятнадцати лет, отчего-то очень похожую на Женю, с такой же косой, неведомого немецкого архитектора, подозрительно похожего на него самого, на Левушку, только постарше… Они прощаются навсегда… И у него опять сильно защипало в носу.

–  Любить не больно, Левушка, – вдруг сказала Ба. – Даже потом, после любви. Больно, если сам от любви отказался. Это не заживает. Никогда.

–  Я не откажусь! – с неожиданной для себя горячностью пообещал Левушка. – Она приедет, и я ей скажу. Знаешь что, Ба? А я стихи написал.

–  Ну и молодец, – почему-то ничуть не удивившись, вздохнула Ба. И, как маленького, погладила его по голове.

День седьмой

Вопрос жизни и смерти