Сцены провинциальной жизни

Через несколько дней я вел занятия в лаборатории с одним из младших классов. Это был сдвоенный урок, последний по расписанию, во время которого школьникам полагалось ставить опыты. Дети устали. Я тоже. На последних двух уроках, сильно за полдень, все и так сидели вареные, а сегодня томила еще и влажная духота. Видно было, как на том краю двора, прямо на макушках лип, громоздятся рыхлые серые тучи, а по ощущению они громоздились прямо на моей собственной макушке.

Я решил сделать себе послабление, переняв неоценимый опыт Болшоу. Вместо того чтобы попробовать чему-то научить детей, я велел им открыть тетради и про себя повторять к экзамену пройденное. А сам плюхнулся в свое кресло.

Какое-то время меня занимали раздумья о личных делах. В классе стояла тишина. Я думал о Миртл, об отъезде в Америку — боязнь навек очутиться в замкнутом пространстве тучей затмевала мне свет счастья. Тучи, повсюду тучи. Мальчишки начали перешептываться — видно, повторение про себя утратило прелесть новизны.

Я стал расхаживать по классу, мерным шагом обходя столы. Мальчишечьи лбы блестели от пота. Волосы слиплись, воротнички потеряли свежесть. Те, кто добросовестно занимался повторением и потому не чувствовал за собой никакой вины, поглядывали на меня с упреком. Я делал непроницаемое лицо и следовал дальше. На полу валялись бумажки от ирисок. Я наугад взял полистать чью-то тетрадь и обнаружил в ней рисунок, который, видимо, все это время ходил по классу. К предмету, который повторяли школьники, рисунок не имел ровно никакого отношения. Я разорвал его и обрывки оставил на столе. И снова сел на место.

Рисунок навел меня на размышления. «Почему, — спрашивал я себя, — они пустили по классу эту бумажку, которая отвлекает их от изучения магнитного поля Земли?» «Потому, — отвечал я себе, — что бумажка в миллион раз интереснее». С незапамятных времен сюжет, изображенный на ней, волнует воображение человечества. Магнитное поле Земли — нет. Ребячьи головы вновь молчаливо склонились над тетрадями. Эх вы, бедняги!

Раздался звонок с урока. Головы поднялись, словно по команде. Я дрогнул.

— Кто хочет выйти во двор размять ноги?

Ничего более опрометчивого в подобных обстоятельствах нельзя было придумать. Всякий учитель вам скажет — я вам первый скажу, — что излишняя доброта к ученикам до добра не доведет. Я же, по собственному умыслу, пренебрег этой мудростью. Умысел был обоснованный и, как вы сами понимаете, не злой, однако не прошло и двух минут, как я о том пожалел.

Воздух огласился ликующими и изумленными кликами: произошло небывалое. Кругом по всей школе разлита была тишина, заполненная ровным, монотонным гулом. Я объявил условие: круг по двору — и марш назад.

Мальчишки хлынули наружу. Я наблюдал из окна, как они радостно совершают круг по двору. Потом заходят на второй круг. Никто не вернулся в класс. А гам они подняли такой, что школьная тишина разлетелась вдребезги.

В два прыжка я очутился во дворе.

— Назад! — гаркнул я в бешенстве.

Мальчишки остановились. Они взглянули на меня. Я взглянул на школьные окна. Из каждого класса смотрело лицо учителя; из директорского кабинета смотрело лицо директора. «Теперь жди бучи!» — пронеслось у меня в голове.

Мальчишки вернулись в класс и остаток учебного времени провели в испуганном, возбужденном молчании. Такое же молчание хранил и я. Они боялись, что я накажу их. Мне было совсем не до того. Я боялся, что с минуты на минуту явится директор. Наказать их я мог одним-единственным способом, оставив в школе после уроков. А я, сам только того и дожидался, чтобы улизнуть, едва прозвенит последний звонок.

В тот день мне удалось спастись бегством. Письмо от директора я получил наутро:

«Уважаемый мистер Ланн!

Я должен самым серьезным образом просить Вас еще раз подумать, верен ли Ваш выбор для себя такой профессии, как профессия педагога. После того, что…»

Но хватит! Вышибли? Вроде бы нет. Вроде бы ничего определенного. С определенностью можно было утверждать лишь одно: продвижения по службе такое письмо не предвещало. Я повертел его в руках. «Еще одно такое, — тревожно подумал я, — и дела примут нешуточный оборот!»

Приписывать эту неприятность козням Болшоу я не имел оснований: Болшоу по болезни сидел дома. Виноват был я, и только я. И все-таки мне казалось, что мое прегрешение не столь уж страшно. Бывали за мной и похуже. Почему же директор счел нужным откликнуться именно на это?

От попыток осмыслить директорские поступки я перешел к попыткам осмыслить свои собственные. Очень быстро меня охватили серьезные сомнения философского свойства. Пожалуй, директор прав. Вполне вероятно, что учителю действительно нужно вести себя как подобает учителю. Раз у меня не получается, возможно, я не гожусь в учителя.

После чего передо мной стал во весь рост животрепещущий вопрос: кем же я годен быть при таком, как у меня, поведении?..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА

При последующих свиданиях мы с Миртл по преимуществу усердно обсуждали директорское письмо. Боюсь, что мы просто цеплялись за предлог не обсуждать наши отношения. Воскресенье на даче все поставило на прежние места, и мы не заговаривали про ночное объяснение в парке. Ничто не было решено: вопрос о нашей дальнейшей судьбе по-прежнему висел в воздухе, но мы, словно по молчаливому уговору, старательно обходили его. Почему бы нам и дальше его не обходить, спрашивал я себя. Я был готов спросить об этом кого угодно — за исключением Тома.

— Ведете себя как страусы, — говорил Том.

— А чем тебе не угодили страусы? Зачем несправедливо обижать птицу? Я, если хочешь знать, исполнен к страусу самых товарищеских чувств. Страус честно не хочет смотреть правде в лицо. — Том отпустил непристойность. — Я понимаю, смотреть правде в лицо — похвальное времяпрепровождение. Да много ли оно дает? Иногда — ничего. Бывает такая правда, которой куда разумнее не смотреть в лицо. Тебе бы это надо знать. — Я помолчал и прибавил: — Это всякий знает, в ком есть хоть капля доброты и чуткости.

Том больше не возражал. Я усмотрел в этом скромную победу. Я готов был назвать скромной победой все, что помогало продлить удовольствие наших с Миртл встреч.

В то же время я вопреки всякой логике кипел от злости при мысли, что меня вдруг попросят подать заявление об уходе. Из гордыни, а отчасти из-за отсутствия дипломатических способностей я упорно отказывался пойти поговорить с директором школы.

Миртл очень резонно советовала, чтобы я попытался умилостивить директора: ей не хотелось, чтобы я устроился на работу где-нибудь в другом месте. Том настоятельно советовал, чтобы я пошел и выложил директору все, что я о нем думаю. Оба не понимали и не одобряли моего бездействия. Мне же казалось, что все закономерно. Я не переоцениваю себя — в чем другом, а в этом не повинен, и никому лучше меня не известно, сколь велик и разнообразен перечень моих прегрешений перед обществом.

— Зайчик, ведь ты не сделал ничего дурного! — говорила как-то вечером Миртл, сидя со мною в пивной. На дворе лил дождь.

— Знаю, но это, как видишь, не имеет никакого отношения к делу, — маловразумительно отозвался я, обмакнув палец в пивную лужицу и выводя на столе завитушку. — Ты рассуждаешь так, — продолжал я, переводя разговор в чисто отвлеченную плоскость, — будто между преступлением и наказанием существует какая-то связь. Я фактически ничего похожего не наблюдаю.

Для бедной Миртл мои слова были как темный лес. Она могла со спокойной совестью нарушать общественные устои, но это не мешало ей по-прежнему верить, что они правильны, и притворяться, будто она их вовсе не нарушает.

— Я иногда, честное слово, отказываюсь тебя понимать. — Она смотрела на меня укоризненно и сердито. Я смягчился.

— Ну, хорошо, — сказал я с улыбкой. — Постараюсь что-нибудь предпринять.

Миртл была права. Директор школы, по слабости характера и потеряв терпение, зашел в своем гневе дальше допустимых границ.