Вкус греха. Долгое прощание

— Понятно, — сказал сурово Трофим Глебович, — просишь, значит, за этих замечательных ребят. А ты их хорошо знаешь? Был бы твой Митька здесь, я бы у него узнал, а так…

Нэля горячо сказала: жену я его мало знаю, а его — хорошо! Он славный, папа, честно…

…Так, подумал Трофим, этот парень ей нравится… Еще не хватало этого! Она — налево, Митька — направо… Нет, туда этот «замечательный» парень определенно не поедет, ты, дочка, не рассчитывай. Отправим его, чтоб глаза не мозолил…

А вслух сказал:

— Попробую поговорить с Георгием Георгиевичем, мне с ним самому пообщаться надо.

И решилась все же судьба Анатолия. Правда, «африканская».

С первого же дня Митя попал в мягкие лапы Виктора Венедиктовича. Тот сообщил Мите, что, вполне возможно, предстоит поездка в одну из стран Латинской Америки.

— Зачем? — удивился Митя.

— Если бы вы, дорогой Вадим Александрович, меня внимательно слушали, то поняли бы, — зачем. Пока вы станете стажироваться с языком и многими другими делами. Обо всем другом у нас еще будет отдельная беседа.

Митя кое-что понял, что — в принципе-то! — начал понимать давненько. Хотел было узнать побольше, но В.В. — кремень. Говорил ровно столько, сколько разрешено на данном этапе и ровненько столько строчек, сколько там где-то помечено в инструкции.

Но по большому счету Митя был доволен. Подальше от Нью-Йорка, унылейшего их офиса, узнанных вдоль и поперек сослуживцев… От Нэли, к которой он сейчас не испытывал ни любви, ни ненависти.

Тем не менее она была беременна, и Митя ждал девочку! Такую, как Анна, только добрее, лучше, милее — ну, за этим-то Митя присмотрит. ЭТА Анечка его очень тревожила вместе со всем семейством. Но В.В. обмолвился невзначай, что его «друзья» — Анатолий и Риточка уехали в Алжир, кажется надолго…

Митя незаметно, но облегченно вздохнул.

По прибытии в Нью-Йорк у него организовались два свободных дня, и он посетил старые места. Пошел к лавке грека, но оказалось, что тот умер в одночасье и теперь заправлял всем его племянник, здоровый мрачный малый безо всяких кофе и разговоров. К тому же плохо говоривший по-английски.

Митя ушел, с какой-то тянущей тоской вспоминая свой первый приезд сюда. Грека, себя самого, Беатрикс…

Кстати, он прошел и к тому ночному клубу, где выступала Анна, — афиши с ее именем не было, на новой — изгибалась в призывной пухленькая блондинка.

Ну что ж, вот и Анны для него нет в этом городе.

Внезапно он вспомнил Веру, и так же внезапно это воспоминание отозвалось болью. Какой долгой и краткой была их любовь!..

Он попытался разобраться, что же все-таки произошло и что же осталось? Хладнокровно думать об этом он не смог и оставил попытки, подумав честно, что, конечно, он выглядел не лучшим образом. А что ему делать? Что?

И он спрятался за спасительное раздражение на неведомого оппонента. Да, я плохой! Но мне нелегко! Кто скажет, что легко? Да и кому легко в этой жизни? Все сложно. Всем. И только тем легко, кто лишен способности размышлять и оценивать свои поступки! Счастливцы! Митя был не лишен, и поэтому иногда ему было тяжко до беспросветной тоски.

Прибыла Нэля. Войдя в их квартиру, так же как и в Москве, воскликнула:

— Ой! Я так соскучилась по своей квартирке! Знаешь, Митя, у меня стало вроде два родных места: Москва и Нью-Йорк, правда! (Киев она почему-то не упомянула), а у тебя?

— Тоже, — ответил Митя, хотя совсем не знал, что ответить на такой вопрос. Лучше согласиться, чтобы не нарваться на длительную беседу.

Ночью Митя заметил, что Нэлин животик затвердел и стал выпуклым. Это его возбудило, и он загорелся, теперь долгое время он может себя не сдерживать — в этом было немыслимое наслаждение!

Уже под утро они тихо и расслабленно говорили о будущей их дочери, которую Нэля, вопреки всем родственным именам хотела назвать Марианной. Митя согласился, хотя его кольнуло наличие в этом двойном имени — Анны…

А на следующий день Митя улетел в Аргентину.

В Москве настало безлистное, с пронзительными ветрами, сухой серой землей и резкими морозными утрами время.

Зима без снега.

Вера сомнамбулически брела по бульвару и думала о том, что вот и она беременна от Мити, и что теперь ей делать, и к кому кинуться.

Подружек хватает, и все они помогли бы, и советов надавали, но и протрепались бы… Хоть одному человечку — конечно, с требованием полного сохранения тайны…

И пошла бы тихая, кипящая кипятком молва:

— Знаете комментатора Веру Полянову? Она — беременна, и от кого — неизвестно!..

Но главное, что тревожило ее, — рожать или делать аборт. Последнее вызывало отвращение и страх, но возможно — придется. А если родить?

Ее брат собирается жениться… На черта ему сестра, родившая неизвестно от кого, не замужем, одинокая, с пищащим мальчиком (Вера почему-то была уверена, что это мальчик, и называла его про себя только Митей) в одной квартире…

А когда пузо полезет на нос? Что она скажет на работе?

Это, правда, меньше заботило ее — уйдет в отпуск и слышать, что о ней говорят, она не будет. Поговорят и забудут. Не это самое страшное.

Брат. Их общая квартира. Девица, которая станет его женой, Вера видела ее, — щучка.

Необходимо, позарез, хоть с кем-то поговорить, на что-то решиться… О Мите она вспоминала вовсе не со злостью. Он не виноват, что она почти до тридцати проходила в девицах! И не дурочка она из глухомани, чтобы не понять, что бывает, когда люди так любят друг друга. Конечно, он мог бы… Но и она!

На том она закрывала эту тему, чтобы не начать злиться на Митю. Она сделала все сама. И точка.

И вдруг внезапно, как все гениальное, ей упала прямо с неба мысль: позвонить Лельке!.. Елене Николаевне, ее бывшей подруге и по совместительству первой Митиной любови. Ведь были же они подругами? Конечно, отношения у них уже не те, — какие-то тайно прохладные, наружу же — светские и милейшие. Ха-ха!!! Теперь они с Лелькой почти родные! Вера не откроет ей, кто отец, — зачем бередить…

Как она раньше не додумалась! Хорошо, что не позже. По ее подсчетам, у нее катил к концу третий месяц, пора было срочно на чем-то останавливаться…

Она пришла домой, братец, к счастью, отсутствовал и, налив себе чашку кофе, с ходу, чтобы не раздумывать и не отказаться от идеи, — позвонила.

Ответил юношеский басок, крикнул в глубь квартиры:

— Мам! Тебя!

Вера сначала удивилась, но, подсчитав, поняла, что Лельке уже к сорока и парню, видимо, уже лет шестнадцать — восемнадцать…

Подошла Елена Николаевна, не сразу узнала Веру, а когда узнала, стала суховата:

— Здравствуй, вот уже и не узнаю тебя… Куда пропала?

— Повод серьезный, — сразу решила Вера брать быка за рога, — а не звонила… Ведь ты тоже… Мне надо с тобой встретиться, Лелька, — сказала она по-прежнему, как раньше, решив, что выяснения отношений уже вполне достаточно. — Ты сможешь?

Она поняла, что выбор она сделала правильный.

Елена не отказала:

— Давай, — сказал она. — Где?

— В кофейном зале Дома журналистов?

Елена Николаевна сразу же отказалась.

Тогда Вера предложила на улице, около их бывшей совместной работы, спросив:

— Ты там работаешь?

На что Лелька ответила, что да, но почти всегда на дому — берет рукописи…

Лельку Вера увидела издали. В пушистой шубке, белом пушистом шарфе, белых высоких сапогах, как всегда элегантная, но несколько безвкусная.

Она улыбалась Вере прохладной улыбкой, которая означала не антипатию, но равнодушие. Так и было. И Вера вполне понимала Лельку.

Они обнялись, коснувшись друг друга холодными щеками, и Вера увидела, что Лелька подурнела и постарела: лицо отяжелело, а огромные голубые глаза, которые всегда скрашивали все Лелины недостатки, стали будто меньше, тусклее и были грубее накрашены.