Навсегда разделенные (ЛП)

— Мне нужно найти мужа! — объясняю я ему. — Он мог пострадать. Это его велосипед. Мне нужно его найти.

— Мэм, вашего мужа забрали в Седарс-Синай. Вам есть на чем туда доехать?

Я гляжу на него, но не понимаю, что он мне говорит.

— Где он? — спрашиваю я. Пусть повторит, что сказал. Я его не понимаю.

— Мэм, вашего мужа везут в больницу Седарс-Синай. В реанимацию. Вас туда подвезти?

Бен не здесь? Мысли скачут. Он был в скорой?

— Что с ним?

— Мэм, я не могу…

— Что с ним?!

Полицейский смотрит на меня. Снимает фуражку и прижимает ее к груди. Я знаю, что это значит. Видела такой жест у актеров, стоящих на крыльце перед вдовами, потерявшими своих мужей на войне. Мне становится трудно дышать.

— Я хочу увидеть его! — кричу я сквозь слезы. — Я хочу увидеть его. Я должна быть рядом с ним! — Я падаю на колени, сминая лежащие на дороге хлопья. — Он пострадал? Я должна быть рядом с ним. Скажите мне, он еще жив?

Полицейский смотрит на меня виновато и с жалостью. Никогда раньше не видела смесь из этих чувств в одном взгляде, но их легко узнать.

— Мэм. Мне очень жаль. Ваш муж…

Полицейский не спешит, он не на адреналине, как я. Он знает, что некуда спешить. Знает, что мертвое тело моего мужа может подождать.

Я не даю ему закончить предложение. Я знаю, что он собирается сказать, и не могу в это поверить. Не хочу в это верить. Я кричу на него, молочу ему кулаками по груди. Он здоровяк, под два метра ростом, и возвышается надо мной. В сравнении с ним я просто ребенок. Но это не останавливает меня, и я луплю его руками. Мне хочется надавать ему пощечин. Хочется его испинать. Хочется, чтобы он почувствовал ту же боль, что чувствую я.

— Он погиб при столкновении. Мне жаль.

И тогда я падаю. Мир вращается у меня перед глазами. Я слышу свой собственный пульс, но не могу сосредоточиться на словах полицейского. Разве я могла подумать, что такое случится со мной? Я думала, плохие вещи случаются только с гордецами. Что они не случаются с такими, как я — теми, кто понимает, насколько хрупка человеческая жизнь, кто признает главенство высших сил. Но это случилось. Случилось со мной.

Тело успокаивается. Слезы высыхают. Лицо застывает как маска, взгляд падает на грузовик. Руки онемели. Я даже не ощущаю, сижу я или стою.

— Что с водителем? — спокойно и сдержанно спрашиваю я.

— Простите?

— Что с водителем грузовика?

— Он умер, мэм.

— Хорошо, — говорю я ему. Наверное, звучит это дико.

Полицейский кивает. Мы словно заключаем с ним молчаливый договор: он притворяется, что не слышал моих слов, я — что не желаю другому человеку смерти. Но я не жалею о сказанном.

Он берет меня за руку и ведет к полицейской машине. Потом включает сирену, чтобы проехать по загруженным дорогам, и улицы Лос-Анджелеса мелькают у меня перед глазами как на перемотке. Они никогда еще не выглядели такими уродливыми, как сейчас.

В больнице полицейский усаживает меня в приемной. Меня так сильно трясет, что кресло трясется вместе со мной.

— Мне нужно вернуться, — говорю я полицейскому. — Мне нужно вернуться туда! — уже кричу я. Затем замечаю его именной бейдж. Офицер Эрнандес.

— Я понимаю. Сейчас я постараюсь узнать для вас, что смогу. К вам пришлют социального работника. Я скоро вернусь.

Он с кем-то говорит, но я не прислушиваюсь. Мои мысли далеки от него, и я просто сижу, уставившись в противоположную стену. Я чувствую, что моя голова качается из стороны в сторону. Чувствую, как встаю и иду к посту медсестры, но меня останавливает вернувшийся офицер Эрнандес. Рядом с ним низкорослый мужчина средних лет в голубой рубашке. С красным галстуком. Этот идиот наверняка зовет его «галстуком власти». Тот у него наверняка что-то вроде талисмана на хороший день.

— Элси, — произносит он.

Должно быть, я назвала офицеру Эрнандесу свое имя. Не помню, когда это сделала.

Мужчина протягивает мне руку для рукопожатия. Я не вижу причин для формальностей посреди трагедии. Его рука остается висеть в воздухе. До сегодняшнего дня я бы никогда не отказалась пожать чью-либо руку. Я хороший человек. Иногда даже слишком слабовольна. Я не из тех, кого называют грубыми и несдержанными.

— Вы — жена Бена Росса? У вас с собой водительское удостоверение? — спрашивает меня он.

— Нет. Я… выбежала из дома. Я не… — Я опускаю взгляд на свои ноги. У меня даже обуви нет, и он думает, что я захватила с собой права?

Офицер Эрнандес уходит. Медленно и скованно. Он, видно, чувствует, что его работа здесь закончена. Как бы мне хотелось быть им. Уйти от всего этого и вернуться домой. Я бы вернулась к своему мужу и теплой постели. К своему мужу, теплой постели и тарелке с треклятыми Фрути-пеблс.

— Боюсь, мы пока не можем пустить вас к мужу, Элси, — говорит мужчина в красном галстуке.

— Почему?

— Им заняты врачи.

— Он жив? — кричу я. Как быстро окрыляет надежда.

— Нет, простите, — качает головой мужчина. — Ваш муж умер чуть раньше. Он состоял в списке доноров органов.

Я ощущаю себя так, будто стою в лифте, стремительно падающим вниз. Они разбирают моего мужа на части и отдают их другим людям. Они разбирают его на части.

Помертвев, я опускаюсь на стул. Мне хочется кричать на этого мужчину и требовать, чтобы меня пустили внутрь. Пустили к нему. Хочется вбежать через двойные двери в операционную и найти его, обнять его. Что они делают с ним? Но я оцепенела. Я тоже умерла.

Мужчина в красном галстуке ненадолго уходит и возвращается с горячим шоколадом и тапками. Все мои чувства притуплены. Я ощущаю себя запертой в ловушке собственного тела, отделенной от всех вокруг меня.

— У вас есть кто-нибудь, кому мы можем позвонить? Родителям?

Я мотаю головой.

— Анне, — отвечаю я. — Мне нужно позвонить Анне.

Он кладет ладонь на мое плечо.

— Вы можете записать телефонный номер Анны? Я ей позвоню.

Я киваю, и он протягивает мне лист бумаги и ручку. У меня уходит целая минута на то, чтобы вспомнить ее номер. Я ошибаюсь в цифрах несколько раз, но, отдавая лист мужчине, почти уверена, что в конечном итоге написала номер правильно.

— А Бен? — спрашиваю я, сама не зная, что имею в виду. Просто… я пока не могу смириться. Я еще не достигла фазы «позвони кому-нибудь, чтобы ее забрали домой и присмотрели за ней». Мы должны бороться, правда? Я должна найти и спасти его. Как мне его найти и спасти?

— Медсестры позвонили его ближайшему родственнику.

— Что? Я его ближайший родственник.

— Видите ли, в его водительском удостоверении указан округ Ориндж. Мы должны оповестить о произошедшем его семью.

— И кому вы позвонили? Кто приедет? — Однако я уже сама знаю, кто.

— Я постараюсь это узнать. А сейчас я позвоню Анне и сразу вернусь, хорошо?

Я киваю.

Здесь, в приемной, я вижу и слышу других ожидающих. Кто-то выглядит печальным, но большинство — в полном порядке. Мама с дочкой читают книгу. Парнишка прижимает к лицу пакет со льдом, рядом с ним раздраженный отец. Парочка подростков держится за руки. Не знаю, для чего они здесь, но, судя по улыбкам на их лицах и тому, как они милуются друг с другом, у них явно нет ничего страшного, и мне… мне хочется на них наорать. Хочется сказать им, что в реанимационном отделении оказывают экстренную помощь серьезно пострадавшим, и нечего тут сидеть с такими счастливыми и беззаботными лицами. Хочется сказать, чтобы они катились домой: пусть лучатся счастьем где-нибудь в другом месте, а не передо мной. Я не помню, каково это — быть такой же счастливой, как они. Я даже не помню, каково быть той, кем я была до того, как всё это случилось. Всё, что я чувствую сейчас — переполняющий меня ужас. И еще злость на двух придурошных голубков, лыбящихся друг другу прямо передо мной.

Ненавижу их и ненавижу чертовых медсестер, для которых этот день не стал самым худшим днем в их жизни. Они спокойненько живут себе дальше. Кому-то звонят, копируют документы, попивают кофе. Я ненавижу их за то, что они могут пить кофе в такое время. Я ненавижу всех в этой долбаной больнице за то, что они не несчастны.