Влюбленный скрипач (сборник)

«Гриб», однако, ухитрялся смотреть на длинноногую, стильную – от острых каблучков до дорогой, как бы небрежной «салонной» прически – Яну свысока. Снисходительно так, даже жалостливо.

– Присаживайтесь. Ну-с, Яна, – он покопался в бумажных россыпях на ободранном столе, – Сергеевна, какие отношения были у вас с потерпевшей?

Потерпевшая? А, это он про Татьяну.

– Нормальные, – Яна повела совершенным плечом, обтянутым совершенной же шелковой блузкой.

– Ай-яй-яй! А свидетели вот говорят, что вы ее ненавидели. Вам в детском саду не объясняли, что врать нехорошо? А вы врете. Да еще следователю. Да еще с первого же слова.

– Я не ходила в детский сад, – вырвалось у Яны.

– Ну да, ну да, – следователь закивал головой. – Бонны, гувернантки, да?

«Зачем, ну зачем я это сказала, – подумала Яна. – Ведь он же откровенно издевается: мол, я такой серенький, а ты такая райская птичка, а хозяин-то положения я! Ладно, надо только перетерпеть этот допрос, а этот гриб пусть тешится своей властью, это недолго».

– Значит, признаете, что вы погибшую ненавидели?

– Ну, признаю. А что, мне ее обожать надо было? Она меня без отца оставила!

– Понятно, понятно. Бедная сиротка, значит. – Следователь окинул скептическим взглядом ее безукоризненный наряд и усмехнулся. – Тормоза сами догадались испортить или подсказал кто?

– Что?!! – Яна от изумления чуть со стула не свалилась.

– Ну как же! Вы ее ненавидели и решили убить.

– Да вы что? Ну да, я ее ненавидела, да, обрадовалась, когда сказали, что она погибла. Может, и нехорошо чужой смерти радоваться, но это же не преступление.

– Радоваться чужой смерти – не преступление, – следователь… улыбался. Радостно так, с удовольствием. – А вот готовить чужую смерть – это уже преступление. Ну так? Я спросил, тормоза испортить сами догадались или подсказал кто?

– Тормоза?! Да я к ее машине и близко не подходила!

– Ай-яй-яй, опять врете. А свидетели говорят, что не только подходили, а и, – он опять радостно улыбнулся, – и как бы это сказать, посягали на нее.

Яна вспомнила, как после визита к отцу долго стояла во дворе, разглядывая Танькин алый «Ягуар», как от ее пинка – ну не сдержалась, да – взревела «Ягуарова» сигнализация, и почувствовала, что ей не хватает воздуха. Как будто что-то медленно, но неумолимо сжимает ее горло. Черт! Он же просто издевается надо мной, играет, как кошка с мышкой!

– Ну пнула я ее как-то раз. А тормоза не трогала! И вообще… Она ж гоняла на своей тачке как сумасшедшая! Что, не могла сама разбиться?

– Могла, Яна Сергеевна, могла, конечно, – улыбка следователя стала уже настолько сладкой, что, казалось, с обвислых щечек сейчас закапает сахарный сироп. – А вот с этим что делать?

Он ловко выхватил из-под вороха бумаг слегка помятый серебристый брусочек с кнопочками, нажал…

– Надо, чтоб она сдохла! Чтоб она в лепешку расшиблась!.. Вот бы ей тормоза испортить? Или рулевую колонку? Это же совсем не трудно? И никто не догадается – ведь гоняет на своей тачке как сумасшедшая!

– Ну как? Узнаете? Ваш голос?

Яна глядела на серебристую коробочку – диктофон? откуда? – как на скорпиона.

– Я… я ничего не делала…

– Может, сами и не делали, – покладисто согласился следователь. – Как же такими ручками в грязных железках ковыряться? Можно ведь маникюрчик попортить. Жениха попросили?

– Иосиф тут ни при чем!

– А кто при чем? У такой… красотки, – почему-то это слово прозвучало так, словно означало что-то грязное, непристойное, – у такой красотки наверняка про запас десяток-другой поклонников имеется. И кто-нибудь, кто в машинах разбирается, среди них найдется. Чтобы испортить в нужной машинке тормоза. Или рулевое управление? За соответствующее вознаграждение, – он плотоядно облизнул губы.

Яна сквозь душный тошнотворный ужас попыталась собрать бессвязные мысли:

– Почему вы говорите «или»? Значит, вы сами не знаете? Может, и тормоза, и руль, и вообще вся машина была в порядке? Пусть ваши эксперты или кто там у вас, посмотрят и скажут – я ничего с ее машиной не делала!

– Посмотрят, Яна Сергеевна, непременно посмотрят. Но у экспертов, знаете ли, очередь, а вы все время врете. А мотивчик-то у вас – ого-го какой! И возможностей – хоть отбавляй. И что нам с вами делать?

Он замолчал, впившись взглядом в ее испуганное лицо. И молчал долго. Минуты три, наверное. Так что Яна в конце концов не выдержала:

– Все? Я могу идти?

– Можете, душенька, конечно, можете. И адвокатику перед этим можете позвонить – что же мы тут, звери какие, что ли? У вас же адвокатик на такой случай непременно имеется? А у нас все по закону, – улыбаясь, он подтолкнул к ней какую-то бумагу – с гербами, с печатями.

Яна не сразу сумела прочитать разбегающиеся в глазах строчки: «…избрать мерой пресечения содержание…»

– Что?!

– Ну как же! – обрадовался следователь. – В соответствии с общественной опасностью. Я сперва-то ведь и не собирался вас задерживать, но как вас на свободе оставлять? Вы ведь такая шустрая девушка. Вдруг вы еще кого-нибудь убьете?

Он улыбался. Улыбался, черт бы его побрал!

Улыбался, всхлипывала Яна, облизывая разбитые о стену костяшки пальцев. Какая я дура! Зачем, ну зачем я вырядилась на этот допрос, как на вручение премии «Оскар»? Надо было прийти серенько, скромненько, в костюмчике а-ля сельская училка, без макияжа, без прически, пучок на затылке и очочки за двести рублей. Нет, решила прилично выглядеть! Зачем?! Он ведь меня возненавидел с первого взгляда: ты тут вся такая из себя красивенькая и богатенькая, а я, серенький, тебе жизнь-то отравлю. И отравил.

Недаром мне тогда, когда мы с Иосифом про Таньку разговаривали, показалось, что нас кто-то подслушивает. Это точно соседка была, что на Иосифа облизывается. И подслушала, и записала. И следователю отдала. Или, может, самой Таньке? А диктофон в машине, наверное, нашли. Вот следователю счастье-то! Мало того что громкое дело в руках, так еще и подозреваемых не надо искать – вот она я, готовенькая. С этой записью больше никаких улик не надо, практически чистосердечное признание! Да еще и экспертам подскажет, они все, что надо, найдут. И свидетелей отыщет, которые собственными глазами видели, как я Танькину машину портила. Нет, погодите, машину я портить не могла – я же к свадьбе готовилась. Значит, у меня алиби? Или я могла ее накануне испортить? Или, как там следователь сказал, попросила поклонника? Господи, да было бы желание – доказать все, что угодно, можно! А желание у него есть.

И на допрос больше ни разу не вызвал – маринует. Господи, что же делать! Я же умру тут, в этой камере!

Эпилог

Яна почувствовала, что в глазах темнеет, ноги стали какими-то ватными, звуки доносились глухо, как сквозь толстое одеяло:

– Именем Российской Федерации… за отсутствием состава преступления…

В ушах зазвенело, и она потеряла сознание…

– Яна, Янушка! Очнись, пожалуйста!

Конечно, ласковый голос Иосифа ей мерещится. Или она спит. А когда очнется, опять увидит унылые деревянные панели, которыми в России облицовывают стены, кажется, всех официальных учреждений, а уж залов суда – непременно. Или, хуже того, взгляд упрется в облупившуюся сизую краску на холодных ребрах нар. Но щеку грело явно солнечное тепло – нет, это не зал суда, тем более не камера.

Яна осторожно взглянула сквозь ресницы – что-то зеленое. И еще кусочек голубого. И немножко белого. Это же небо! Небо и на нем облако!

Может, все-таки открыть глаза?

Скамейка. Кусты какие-то вокруг. За ними…

– Нет! – она снова зажмурилась, чтобы не видеть это жуткое серое здание с золотыми буквами «СУД» на табличке цвета запекшейся крови.

– Все позади, любимая! – Иосиф, сидевший рядом, крепче прижал ее к себе. – Следствие показало, что машина твоей тети была исправна. Это случайность. Ну не плачь же, любимая! Все позади!

Яна открыла глаза. Рядом со скамейкой стояли мама и отец. Они улыбались, но лица у них были виноватые. А вон Георгий, и в руках что-то блестящее.