Первая любовь

— Никто не любит Робера. А в каком городе вы преподаете? Здесь я что-то вас не видел.

— В Париже.

— И в Париже говорят "учительница"?

— Нет, говорят "преподаватель начальной школы".

Нам принесли наши стаканы, и мы подняли их, наклонив головы, а потом молча выпили. И тогда я его увидела. Того самого типа. С автострады. Он сидел напротив и смотрел на меня. Он не жестикулировал, не доставал сигареты, не прятал монетки, он просто спокойно сидел и сопел, мирный такой толстячок, а я не сводила с него глаз. Да, это был он. Невероятно, но это был он.

— Робер — отпрыск самой старинной семьи в нашем городе.

— Подумать только!

Фокусник так же потел, как тогда в кафе на автостраде.

— Они все умерли.

— Простите?

— Вся семья Робера, да, вот так… Все умерли. Кроме него, разумеется. Родители, дедушка с бабушкой, младшая сестра — все.

Я взглянула на парнишку, он покорно сидел на стуле, млея от восхищения, а притворяющиеся крутыми парни даже не смотрели на него.

— Автокатастрофа?

— Да. Вечером тридцать первого декабря. Ужас, правда ведь? Водитель грузовика их не заметил…

— А Робер? Его не было в машине?

— Робер катался на лыжах.

— Повезло…

— Как знать?

Я снова посмотрела на фокусника, он мне улыбнулся. У меня вдруг прихватило сердце, в баре стояла невыносимая духота.

— Видите мужчину напротив меня? — спросила я спортсмена.

— Это Чарли. Знаменитость нашего города.

— Почему знаменитость?

— Упс! Похоже, не миновать скандала, — прошептал сосед.

Тристан снова ссорился, но на этот раз с парнем, который ему сопротивлялся и обозвал "вором". Парень сделал шаг вперед и уже занес руку. Отец семейства встал между ними и, само собой разумеется, получил удар кулаком, повалился на стойку с криком, что ему сломали нос. Робер поднялся со стула и попытался встать между противниками, которые подначивали друг друга то тычком, то ругательством. Робер умоляюще говорил: "Да ладно вам, ребята!", повторял: "Глупо же, парни! Нашли чем заняться!" В голосе у него звенели слезы, он паниковал, в этом не было сомнений. Футбольный тренер вздохнул, встал и направился к ребятам. Одного он взял за шиворот, второму заломил за спину руку, рявкнув, чтобы прекратили дурацкие штучки. Робер в отчаянии ломал руки, ужасно худые и почему-то дряблые. Он один боялся драки, для остальных она была чем-то само собой разумеющимся, пьесой, которая повторяется без особого вдохновения, с мелкими изменениями в невнятном тексте. Все немного отошли друг от друга, ссутулившись, стиснув зубы, спрятав кулаки в карманы, отступили, освобождая пространство, но тренер их вразумил — очевидно, он пользовался авторитетом и наслаждался этим, судя по блеску в глазах. Он стал героем вечера, звездой, которая появилась под занавес, и теперь, не торопясь, выдержал паузу, чтобы удостовериться, что страсти улеглись. Напряжение спало, отец семейства прижимал платок к носу, вся рубашка у него была залита кровью. Тристан, будто страдая тиком, то и дело пожимал плечами. "Чтобы я такого больше не видел, всем ясно?" — спросил тренер, а потом махнул официанту, чтобы принес всем выпить. И тогда вдруг Робер засмеялся, наконец-то и он пришел в себя.

— Что с тобой, Робер? — спросил тренер уже совсем спокойным голосом.

Робер склонил набок голову:

— Ничего…

— Ты приносишь несчастье, Робер, — сказал тренер очень спокойно, ровным голосом. — Тебе это известно?

Парень опустил голову и потом кивнул несколько раз: "да, да, да", молчаливо признавая "моя вина, моя большая вина", потом удалился на цыпочках. Остальные подняли стаканы: они помирились.

Фокусник, сидевший напротив, развел руки, развел широко и, не переставая смотреть на меня, медленно раскрыл ладонь правой руки. На ней лежала сигарета. Он опять мне улыбнулся, лукаво и недобро. Его черные глаза смотрели пристально и очень жестко.

Я ушла.

Я выпила слишком много, и за "Блю-Баром" меня вырвало.

Кто-то плакал, прерывисто всхлипывая, прислонившись к стене. Я узнала Робера. Мне стало страшно, и я ушла, не утешив его.

Я так никогда не узнаю, куда хотел повести Робера Тристан. Никогда не узнаю, о чем он так мечтал. Не узнаю, в самом ли деле он приносит несчастье.

Однажды Дарио привел меня к себе домой. Его семья жила на вилле, что пряталась за холмом, его отец, Альберто, получил ее как служебную; а работал он в отделе экспорта-импорта и постоянно ездил из Марселя в Геную и обратно, а Эстелла, его жена, не хотела жить на этой вилле. Она была француженка, и поэтому Дарио свободно владел двумя языками и говорил по-французски почти без акцента.

Я сразу обратила внимание на ноги Эстеллы. Она ходила по дому босиком, и ногти у нее всегда были накрашены. Ноги для меня всегда были чем-то неприятным и ассоциировались с запахом в школьном гардеробе и с дешевой обувью, которую мама покупала мне и Кристине в магазине Андре на набережной Мирабо, когда там еще все стоило дешево. Но ноги Эстеллы были неотъемлемой частью ее женственности, они ступали так мягко, приятно, и сразу в голове у меня зазвучало: "Благодатная Мария, Господь с тобой". Зазвучало помимо воли, словно песенка, как только я ее увидела.

Я подумала: интересно, сколько ей лет? Тридцать восемь, наверное… Самое большее, сорок… И невозможно представить, что когда-нибудь будет больше. Невозможно представить, что когда-нибудь она не сможет наклониться и покрасить себе ногти или постесняется протянуть искореженную старостью ногу, чтобы ей сделали педикюр. Старая Эстелла. Анахронизм. Я вспомнила, как мы маленькими говорили с подружками в школе о 2000 годе. Мы считали: "В 2000-м мне будет… мне будет…" Я посчитала первая: мне будет 40 лет! Мы расхохотались. Потому что 2000 год — это внеземные цивилизации, летающие тарелки, мутанты, все такое… Но 40 лет! Я попробовала представить у себя на голове мамину прическу, лицо учительницы, пальто соседки… 40 лет! Нет, невозможно. Никогда не будет 2000 года. Как не существует инопланетян.

В тот день Эстелла посмотрела на меня и улыбнулась дружески, а потом посмотрела на Дарио — было похоже, что она не видела его долго-долго, и ей его страшно не хватало, она поцеловала его и спросила: " Чего ты хочешь сегодня? Мне кажется, ты устал немного? Нет? Ты уверен? Боже мой, Дарио! Ты опять надел эти джинсы, а на них пятно. И опять витаешь в облаках. Ну, тогда я напеку тебе блинчиков, ладно? А еще что сделать? Сварю шоколад! Да, прекрасная мысль. Горячий шоколад!" Эстелла занялась стряпней, а мы пошли в комнату Дарио.

Я не бывала в комнатах мальчиков. У своих кузенов я видела плакаты с мотоциклами, клубные вымпелы, комиксы о Тэнтэне, там пахло затхлостью и не было никаких тайн, ну разве что какой-нибудь запрещенный журнал под матрасом.

Дом Дарио был просторным и светлым, большие окна смотрели прямо в сад, которым, по всей видимости, никто не занимался, в нем все обитало как придется: растения, шезлонги, столы, теннисные ракетки. Похоже, никто не боялся, что польет дождь или наступит вечер, никто не спешил укрыть что-нибудь под крышей. В доме пахло дымком, даже когда камин не топился. И еще деревом и смолой. В коридоре стояли чемоданы, пальто лежало на канапе, на столе в кухне — связка ключей. Для меня эти зримые знаки отъезда были больше чем беспорядком, они были потрясением всех основ. У нас дома всем и всему было отведено свое место, и мы с Кристиной никогда не нарушали раз и навсегда установленный порядок. Даже наша общая комната была поделена — Кристинина половина и моя, — и у каждой был стол, стул и кровать, и мне казалось, что так будет всю жизнь, все всегда будет поделено на двоих и у меня всегда будет чувство вины, что мне досталось лучшее, хотя на первый взгляд все поделено поровну. Но я заняла все, даже место старшей сестры, ведь ей никогда не справиться с этой ролью.