Первая любовь

Я вспомнила Зою маленькой. Огромные глаза. Острые аккуратные зубки, постоянный смех, выдумки, фантазии, песенки, нескончаемое кипение жизни. "Не усидит на месте, живая, как ртуть", — говорила мне заведующая яслями. Когда и почему она отказалась от жизни?

Полина родилась спустя год после Зои. Она занимается живописью, втайне мучаясь совестью, у нее нет таланта, но она никому в этом не признается. Она не бросает Институт изящных искусств из гордости, что выдержала экзамены.

Она никогда не скажет: "Я рисую". "Я учусь в Институте изящных искусств", — повторяет она. Она снимает крошечную двухкомнатную квартирку вместе с подругой, которая работает в агентстве недвижимости и помогает ей почувствовать себя художницей: позволяет делать с себя наброски, позирует для портретов, спрашивает, не забудет ли ее Полина, когда станет знаменитой. Я хотела бы сказать своей дочке, что ей даны другие таланты, что совсем не страшно ошибиться на собственный счет, я хотела бы предупредить ее сейчас, пока не поздно, пока она не стала единственной из выпуска, кто не сможет "жить своей профессией", как принято говорить, потому что для Полины "не жить профессией" означает "смерть"… Я хотела бы поговорить со своими девочками — Зоей, Полиной и Жанной тоже, Жанной, которая поселилась в Лондоне. Я хотела бы прижать их к себе покрепче, и пусть они поймут, что я на самом деле знаю, чего они достойны. Мужчины, которые так неумело их любят, — всего лишь случайные прохожие в их жизни. Я хотела бы им сказать, что они заслуживают большего — любви, от которой захватывает дух, кружится голова. Мне хотелось бы, чтобы они узнали, что любовь — лучший дар богов и лучшее деяние человека, чтобы они верили матерям, которые сочли своих детей несравненным чудом. Мне хотелось бы рассказать им о Дарио, как я впервые пришла к нему, и было это в Экс-ан-Провансе, в краю, который по-прежнему дышит, а не издыхает под ударами лопат и тоннами бетона, который защитился зонтиками пиний, а они роняют на землю длинные иголки, коим суждено сгореть в огне. Но дочери ведь могут спросить, почему же я не отправилась вслед за своей любовью. Почему любимый не увез меня?

— Зоя, это мама.

Молчание.

— Зоя, ты меня слышишь? Это мама.

— Да, я тебя слышу. Ты где?

— Неподалеку от Лиона. Еду в Италию…

— Я знаю.

— Марк сказал тебе? Еду в Италию навестить подругу.

— Да, сказал.

— Не думаю, что он мне поверил.

— Мама! Не имеет никакого значения, кто и чему верит! Мы хотим знать, что происходит на самом деле! Это же ваша серебряная свадьба! Черт подери! Ты считаешь, папа такое заслужил? Вы прожили вместе двадцать пять лет!

— Двадцать пять — не двадцать пять, а я должна была уехать, и этим все сказано.

— Ты бросила папу?

— Конечно нет, и в мыслях не держала.

Я услышала, как она, всхлипнув, положила трубку. Я причинила ей боль. Я причинила боль всей своей семье. Трудно себе представить, до чего ты обычно одинок, если по-честному, то все время одинок, — однако любое твое решение мгновенно отзывается на всех остальных. Где они все, когда ты чувствуешь себя никчемной, опустошенной, когда все вокруг лишается смысла и ты не видишь ничего, кроме обязанностей, которые вынуждают тебя жить? Я снова набрала номер Зои.

— Зоя, послушай, не надо так переживать… Я просто в отчаянии… Я не думала, что моя поездка в Италию обернется такой драмой…

— Не лицемерь! Ты прекрасно знала, что делаешь! Все приготовить и потом бросить папу одного! И ты не видишь ничего странного? Думаешь, он мог бы нанести тебе такой удар? Скажи, он мог бы тебя так обидеть?

— Все поняла. Вешаю трубку, я устала.

На этот раз трубку повесила я. Зря я позвонила Зое, только все запутала еще больше и почувствовала боль. Однако с каким напором девочки защищают отца!.. Они считают себя вправе вмешиваться в нашу с Марком жизнь, ведут себя так, словно они для нас главные судьи. Можно подумать, мы родили их для того, чтобы они устанавливали для нас правила… Сумасшедшая любовь к своим детям — и вдруг нутряная необходимость от них отделиться, и страх, что кто-то эту необходимость заметит, и надежда, что скоро она пройдет, и проходит, мы все это знаем, и торжествует всегда неразумная привязанность, наша животная сторона.

Мне очень недоставало мобильного. Я бы послала Зое несколько слов, мы давным-давно взяли за правило сразу же мириться, хотя часто гордость и обида так бурлили, что требовалось весьма болезненное волевое усилие, чтобы достичь даже самого шаткого, зыбкого согласия.

Я решила пройтись, чтобы успокоиться, избавиться от гнева и обиды, рассматривала на пешеходной улице выставленные в витринах сборчатые юбки и сумки из коричневого заменителя кожи. Я думала о спутнике Зои, который не умеет любить ее и не утешит в ее горе, он скажет ей, что ее мать безответственная женщина, думая, что льет воду на ту же мельницу, но вызовет только отторжение, потому что Зоя, когда мы с ней ссоримся, хочет, чтобы кто-то терпеливо выслушал все ее упреки, а потом сказал, что для мамы она дороже всех на свете и очень скоро мы помиримся.

Телефон Зои я нашла, воспользовавшись компьютером в гостинице. Могла бы войти к себе в почту. Но не вошла. Могла бы написать Марку. Полине. Жанне. Могла бы вернуться домой. Попросить, чтобы Марк приехал ко мне. Могла бы сделать массу вещей, которые отвлекли бы меня от эгоистического и необычайно важного для меня путешествия.

Я расположилась на террасе кафе на пешеходной улице. Певец по-прежнему завывал: "Люблю ее до сме-е-е-е-рти", и я подумала: "Скатертью дорога". Все меня злило, жалкий городишко был недостоин моего паломничества. Я обратила внимание на прохожих. Все, похоже, приготовились к визиту в город карикатуриста, который собирался подыскать героев для очередной серии комиксов. Одни, длинные, сутулые, большеносые, шагали враскачку, будто их трепал ветер. Другие скукожились, став похожими на зародышей, которым никогда не разогнуться. Третьи гордо вышагивали, неся впереди себя животы и груди, словно военные трофеи, и рассуждали во весь голос, словно все вокруг принадлежало им — этакие маркизы де Карабасы здешних унылых мест.

— Думаешь, я тебе поверю?

— Конечно.

Я повернула голову и скосила глаза. Прямо за моей спиной сидела пара. Двое мужчин лет под сорок, оба старались говорить как можно тише, но их переполняли эмоции.

— Я больше не могу. Не могу… В самом деле… Не могу…

Мужчина говорил тенором, с трудом выдавливая слова, словно у него от жажды пересохло горло. Второй спросил:

— И что мы будем делать?

— Не знаю…

Наступило долгое молчание. Уличный певец вступил в перебранку с жонглером, который собрался согнать его с места. "Тебе все равно ни черта не дадут!" — расслышала я голос жонглера.

— Я не могу так жить.

Мужские голоса за моей спиной, казалось, пробивались сквозь толщу воды, доносились из далекого сновидения.

— Почему ты мне не веришь? Поверь мне, и все станет проще.

— Да, все было бы проще, если бы я тебе верил. По соседству со мной уселись молодые родители с коляской. Коляска с трудом проходила между столиками, и они с полным равнодушием задевали всех на своем пути. В коляске спал младенец с лоснящимися красными щеками: то ли он натер их об отцовскую бородку, то ли по его личику повозили леденцом.

— Разбуди его, — потребовал отец.

— Еще чего! Я хочу спокойно выпить пива. Отец вздохнул и заказал два пива официанту, явно своему приятелю, потому что они стали болтать, словно жены и в помине не было, словно она тоже крепко спала, как младенец в коляске.

— Ты когда заканчиваешь? — спросил отец семейства.

— В восемь.

— Отлично, значит, встретимся в Блю-Баре?

— Придет Тристан.

— Да?

— Да.

— Тристан придет?