Первая любовь

— Придет.

— Вот жесть.

Позади меня один из мужчин изо всех сил старался не разрыдаться. Он повторял прерывистым шепотом: "Но я не могу… не могу… тебе… верить… " Второй только тихо вздыхал. Конечно, он того обманывал. Он предал его, предпочел другого на час или на целую ночь…

— Я стою тут и никуда не уйду!

Уличный певец покраснел от гнева, он просто пылал яростью, а жонглер встал прямо перед ним и принялся жонглировать. Певец махнул рукой перед жонглером, и шары раскатились по асфальту.

— Тебе же хуже, если сейчас не разбудишь, не будет спать ночью, вот и все дела, — сообщил молодой папаша после того, как приятель ушел.

— А тебе-то что, спит он или нет? Ты-то на всю ночь закатишься в Блю-Бар и надерешься до чертиков с подлецом Тристаном.

— Тристана не тронь! Не нарывайся! Друзья — святое, их не тронь. Я тебе сказал, не нарывайся.

Женщина дернула плечом и стала пить пиво, глядя на младенца в коляске. Можно было подумать, будто она его видит в первый раз или не может узнать. С таким недоумением она на него смотрела.

— Я тебя люблю, — сказал у меня за спиной предатель.

И потом:

— Нет, здесь не надо плакать…

Из-за клочка тротуара теперь ссорились трое, к жонглеру и певцу присоединился еще паренек с двумя немецкими овчарками на истертом поводке. У паренька был зеленый ирокез и все уши в колечках. Я смотрела на трех ребят и думала об их матерях. Где они? Знают ли, что их сыновья на улице? Или они тоже на улице? Да и вообще живы ли они?

— Улица общая, — внушал собачник певцу и жонглеру. А вокруг словно бы никто не видел их и не слышал.

— Мы уедем. В Париж, — произнес позади меня мужской голос.

— Не начинай опять.

— А все время прятаться можно? Так жить можно?

— В Париже будет еще хуже. Ты по-прежнему будешь меня обманывать. Только еще чаще. И откровеннее.

— Поедем в Париж.

— Хорошо.

— Что ты сказал?

— Сказал: хорошо.

— Поцелуй меня.

— Что?

— Поцелуй меня, пусть все смотрят! Мы уезжаем, и нам наплевать!

Я на них не смотрела. Но почему-то почувствовала себя счастливой. Сама не знаю почему. Счастливой до ужаса.

— Честное слово, Кристина, он совсем не разговаривал.

— Совсем?

— Не произносил ни единого слова. Ни одного.

— А как он говорил "хочу есть"?

— Делал вот так: погладит живот, и мама понимает, что он проголодался.

— А "спасибо" он говорил?

— Кристина! Майк Брант не говорил во-об-ще! Он был немой!

— А как же он тогда пел?

— Он очень старался! И ты тоже должна очень стараться и научиться читать! Если ты научишься читать, ты будешь жить как все. Понимаешь, как все!

— И буду читать книги?

— Да.

— И буду читать буквы?

— Ну конечно!

— И у меня будет муж?

— Почему нет? Будет.

Тут как раз вошла мама и отвесила мне пощечину. Кристина заплакала вместо меня, а мама, чтобы утешить ее, объяснила, что если она выйдет замуж, то у нее народятся чудовища, поэтому она никогда не должна приближаться к мальчикам. Страх перед чудовищами, что затаились у нее в животе, так и не покинул Кристину, и все мои попытки научить ее читать пошли прахом. Иногда мама, глядя на Кристину, шептала подругам: "Опора моей старости", потому что ничего не стоило законсервировать ее в восьмилетием возрасте; достаточно было держать ее в неведении, и она уже не могла расти, осталась бы глупой приживалкой.

Пощечина была последней. Мне исполнилось пятнадцать, и я почувствовала, что в следующий раз на нее отвечу. Мама, как видно, тоже это почувствовала и больше никогда не поднимала на меня руку. Мы с ней не касались друг друга, мы друг на друга смотрели. Она глаз с меня не спускала, как она говорила, но скорее я сидела у нее в печенках. И я знаю почему. Она боялась. На протяжении долгих девяти месяцев. Родив Кристину, она поклялась, что больше не будет рожать. После Кристины она боялась всего, и в первую очередь самой себя, силы своего отвращения, которое пыталась молитвами и исповедями обратить в материнскую любовь. Но ничего не получалось, и в ее животе, а не в чьем другом, прятались чудовища.

Слыша, как родители шепотом ссорятся, из-за тонкой перегородки, которая разделяла наши спальни, я восстановила их чудную историю любви. Мой дедушка, мамин папа, на смертном одре сделал последнее дело в жизни: заставил поклясться моего отца, что тот женится на "его любимой Анне-Марии" и тогда он умрет спокойно, потому что она "оставит свои глупости". Анна-Мария, моя мать, была на двенадцать лет моложе Бертрана, моего отца, и любила своего сверстника, который тоже ее любил, но он был протестантом. Даже если бы он был коммунистом, было бы легче, потому что его можно было бы простить, счесть одураченным, околпаченным, но от религии так просто не отделаешься, она передается по наследству. Молодому человеку предложили перейти в католицизм, он согласился не раздумывая, за что родители выставили его за дверь и лишили наследства. И вот перед самой смертью моего дедушки и незадолго до совершеннолетия моей матери Анны-Марии Бертран в лучших традициях католицизма поклялся, положив руку на сердце и со слезами на глазах, что он женится на малышке.

Что и свершилось.

Девять месяцев спустя родилась Кристина, и я часто слышала яростный шепот отца, когда их взаимная ненависть достигала предела и они поминали свою старшую дочь. "Не забудь про окно!" — шипел он, и мама мгновенно умолкала, — я так и не поняла почему.

Я родилась три года спустя после Кристины, три долгих года, на протяжении которых семья считала маму дурной, очень дурной христианкой, а моего отца святым, которому "пришлось ее взять за себя", как обычно говорил его брат, закуривая сигару.

Я ненавидела свою мать до того самого дня, в который родила свою первую дочь. Роды длились двенадцать часов, и мне было так больно, что я сходила с ума и едва не теряла сознание, мне хотелось умереть, лишь бы кончилась эта мука, и тут неожиданно я подумала о матери и обо всех других женщинах, которые в отличие от меня не хотели своего ребенка, не хотели отца ребенка… Так где же они брали силы рожать?

Я подумала о своей матери, которой было двадцать, она стояла в полутемной комнате с задернутыми шторами, где умирал ее отец и где находился еще Бертран, огромный и старый, ему уже исполнилось тридцать два года и он никогда никому не нравился. Вскоре он должен был получить все права на нее и сейчас смотрел на эту непорочную девочку. В тот день жизнь моей матери остановилась, а моя наметилась. Я появилась на свет из тьмы ее горя.

После рождения Кристины мама заслонилась религией, как заслоняются рукой, лишь бы ничего не видеть, защититься. Ослепнув, она пошла "по дороге прозревших", как говорят священные тексты.

Мой отец смирился с тем, что его никогда не полюбит ни одна женщина. Он торговал энциклопедиями, переходя из дома в дом, и коллекционировал бабочек. Он участвовал в конкурсах на самые красивые ясли на Рождество, на самый красивый цветущий балкон по весне и никогда не получил призов. Он всегда помогал старикам переходить улицу, всегда выступал на собраниях жильцов, а Красный Крест всегда мог рассчитывать на его пожертвования.

Вечером я пошла поужинать в ресторанчик возле вокзала. После того, как я услышала разговор голубых, сначала страдавших, а потом помирившихся, я подумала: они сейчас, верно, готовятся к отъезду, а в этом городишке таится еще столько разных историй, что невозможно и вообразить. Тайные страсти, роковые встречи, неурядицы, зреющие на крошечных кухоньках, освещенных неоном, или в опрятных гаражах; люди, которые могут вот-вот умереть от любого пустяка, от бронхита, от отчаяния, от приступа безумия — раз, и мир встал с ног на голову, слышишь голоса, себя не узнаешь… Женщина ищет, кто бы ей открыл бутылку…