Первая любовь

Увидев объявление Дарио в газете, я отправилась туда, где все вибрирует, где все, что нас обычно занимает, становится смешным и исчезает, как если бы мы уже перешли в мир иной. Даты из записной книжки, деньги, которые мы заработали, потратили, дали в долг, заняли, равновесие наших жизней, реалии ограниченного пространства, хищное время — я забыла обо всем, выехав на национальную автостраду в сторону Дром, вдыхая запах высохших цветов и смолистых деревьев. Рано утром я распрощалась с уродливым городком на обочине, с пешеходной улицей, "Блю-Баром", одинокими парами, обреченными людьми.

Я включила радио, Карузо пел арию из "Искателей жемчуга", потрескивание доводило гения до одышки. "При свете звезд мне видится она, под покрывалом светлая луна… " Я пела вместе с Карузо, и на глазах у меня выступили слезы.

Пусть, имею право. Я одна у себя в машине и могу безумствовать как хочу. Орать, петь, плакать, разговаривать, хохотать, горевать. Горевать, что Дарио пятьдесят, что я никогда не любила всерьез моего мужа, горевать, что мои девочки уже больше не будут младенцами у меня на руках — ни на час, ни на одну минуточку. Горевать, что мне никогда не вернуть шелковистую кожу семнадцатилетнего Дарио и невинность этого мужчины тысячи женщин, этого хранимого Богом мальчика. Никогда больше я не обниму его в первый раз. Куда деваются наши движения? Если получаешь сколько отдал, сколько обнимал, баюкал, ласкал не помня себя, то, быть может, о тебе однажды вспомнят? Может быть, попросят вернуться и начать все сначала?

Мужчина ловил на дороге машину, я остановилась, он сначала даже не понял, а потом, выйдя из ступора, поспешно сел. Багажа у него не было, но на мальчика, путешествующего автостопом, он уж никак не походил. Прежде чем сесть, он сто раз очень нервно повторил: "Спасибо, мадам", что подействовало на меня удручающе. Мадам, мадам, мадам… С какого возраста к нам так обращаются?

— Вам куда? — спросила я.

— Не имеет значения.

— Простите, не поняла.

— Чем дальше, тем лучше.

Я посмотрела на своего спутника. Красивый профиль, прямой нос, тонкие волосы, четко очерченные скулы. Я бы дала ему лет двадцать пять. Руки у него немного дрожали.

— Вы из этих мест?

— Каких, мадам?

— Здешних…

— Все мы нездешние.

Почему я остановилась и посадила этого паренька к себе в машину? Как мне удастся от него избавиться, под каким предлогом?

— Можно я закурю, мадам?

— Ни в коем случае. Если хотите, я могу остановиться и вы выйдете, если не можете обойтись без сигареты, но курить в машине…

— Понял! Вы хотите, чтобы я вышел, правильно?

— Нет.

— Вы хотели, чтобы я сказал вам, что попал в аварию или пропустил автобус, в общем, что-нибудь в этом роде, так?

— Какое мне дело?

— Вы уверены?

— Вы проголосовали, сели ко мне в машину, до остального мне дела нет.

— Прекрасно.

И он умолк.

Я выключила радио. Мы ехали молча, и тишина смущала меня больше, чем пассажир. Брюки у него были в пятнах, ногти неровные. Он смотрел прямо перед собой, время от времени покачивая головой, словно в такт музыке. Я уже не могла думать о своем даже молча — он занимал в машине слишком много места.

— И все-таки вы же куда-то едете, — сказала я.

Он улыбнулся.

— Совсем как мама, — произнес он ласково.

— Я могла бы быть вашей мамой. Думаю, вы ровесник моей старшей дочери. Вам сколько лет?

— Двадцать восемь.

— Вот как. Мне показалось, что вы моложе.

— А вы слишком молоды, чтобы иметь дочь двадцати восьми лет.

— Моей старшей дочери двадцать три. У меня три дочери.

Мои дочери его не интересовали, и мы проехали молча еще несколько километров. Потом он достал табак и стал скручивать сигарету, говоря, что только свернет ее, а выкурит после: "Не беспокойтесь, в вашей машине не будет пахнуть табаком, мадам… "

"Не беспокойтесь, мадам! Еще несколько секунд, и концерт начнется, мадам!.."

Вторая половина августовского знойного дня, солнце палит нещадно, металлические ставни пышут жаром, и нам кажется, что мы заперты в раскаленной железной коробке. Нам пришлось зажечь свет, так темно у нас в комнате. Свет настольных лампочек Кристина направила на себя, громко крича: "Полное освещение! Свет на сцену пожалуйста! На Майка Брааанта!"

Мне было четырнадцать. Нескончаемое лето; 15 августа мы вернулись из Оверни, где гостили у родни в большом, всегда грязном и холодном доме, где никто никого не любил, и мы тоже там никого не любили. Мне было четырнадцать, и мне больше не хотелось целый день играть со своей большой маленькой сестричкой, слушая, как она поет, развлекая ее, "подливая масла в огонь", как говорила мама, уходя на целый день к кюре — скоро должны были начаться занятия катехизисом, и они готовились.

Я смотрела на Кристину, на ее умоляющие глаза, откинутую голову, она так старалась быть такой же трогательной, как Майк Брант! И потом лишила ее одного прожектора: наклонила лампу к своему столу и написала на большом листе бумаги: "Убедительная просьба доставить, если она потеряется, в квартал Петит-Шартрез, дом Б, в Экс-ан-Провансе". И приколола лист булавкой к синей блузе Кристины (мама всегда забирала для нас порванную одежду своих учениц и чинила ее толстыми белыми нитками, какими, я думаю, зашивают уток, когда жарят).

— Что ты делаешь? — спросила Кристина. — Что ты написала?

— Клади микрофон, Кристина, мы с тобой уходим.

— Мама не разрешает.

— Мы ей не скажем.

— Ее это не убьет?

— Нет.

— Ты тоже будешь ее крестом?

— Нет, раной. Крест — это ты.

— Скажи, что ты написала.

— Погаси лампы, говорю тебе, мы уходим.

Кристина обладала чертовской интуицией, и меня она знала лучше некуда. В тот день ей стало страшно, и она была права, хотя поначалу я собиралась произвести самый простой эксперимент. А Кристина, несмотря на все свои страхи, никогда и ни в чем не могла мне отказать. Она бы и в окно бросилась, если бы я ее попросила. Она бы обругала родителей, растоптала свою пластинку, оторвала крылья отцовским бабочкам, если бы знала, что только это может меня порадовать. Она не засыпала, не сказав мне: "Мимиль, я тебя люблю". Ей казалось, что она говорит шепотом, но она кричала на всю квартиру. Я говорила: "Тише…" И она так же оглушительно, не пытаясь умерить свой громкий голос, соглашалась: "Хорошо". Назавтра все повторялось снова. Почему я ей никогда не отвечала? Кристине вовсе не нужно было признаваться мне каждый вечер в любви, она хотела один-единственный раз услышать, что я ее люблю. Один только раз. И она бы перестала кричать на весь дом.

— Мы куда идем?

— В город.

— Скажи, что ты написала?

Мы шли по улице Миним, по узкому разбитому тротуару в тени платанов, их едва не задевали проезжающие машины, заставляя плясать в воздухе бумажки и пыль. Я показала Кристине первое слово и попросила, чтобы она прочитала его сама, подсказав ей:

— Первая буква "у", Кристина! "У" из "умо.

"У" из "умо"… умо… умо… Постарайся, Кристина, ты же знаешь эту песню наизусть.

— Знаю эту песню наизусть?

— Наизусть!

Кристина задумалась с мучительным напряжением, боясь меня разочаровать, а потом с мольбой посмотрела на меня, прося помощи.

— Ну, подумай немножко, какую песню ты поешь? Ну? Давай, не бойся, сообрази, Кристина! Скажи, какую песню ты поешь?

— Я пою… я пою… "Умоляю"?

— Да!

Кристина радостно расхохоталась, вместо лица у нее был теперь только радостно хохочущий рот. Но когда я сказала: "Видишь, я написала: "Убедительная просьба доставить, если она потеряется, в квартал Петит-Шартрез, дом Б, в Экс-ан-Провансе", Кристина перестала смеяться. Она так напряженно смотрела на меня, что ее маленькие глазки за толстыми стеклами очков сделались еще меньше.