Наваждение

— А вас — давить!

Слишком много было выпито в этот день, чтобы все прошло чинно и мирно, однако недостаточно, чтобы просто по-тихому отключиться.

Неизрасходованная юношеская агрессия требовала выхода, и драка стала очень быстро из локальной перерастать во всеобщую.

В считанные минуты откуда ни возьмись объявились сторонники обоих враждующих лагерей и завязалась обширная потасовка.

Кому-то случайно поранили лицо, и вид крови еще больше подогрел страсти. Бились теперь не на шутку, а зверски, в полную силу, начисто забыв о том, что послужило поводом к побоищу.

Димка вдруг вскрикнул:

— Моя гитара!

Но было поздно: один из береговых уже опускал инструмент на Тимохину голову с ржанием:

— А испанский воротник не хочешь?

Раздался всхлип рвущихся струн. Гитара проломилась насквозь и теперь висела у Тимофея на шее действительно в виде фасонного деревянного воротника.

Дмитрий схватил одну из многочисленных пустых бутылок, стукнул о край стола, отбивая горлышко, и с этим грозным оружием двинулся на обидчика.

Кто-то из взрослых, остававшихся на празднике, кинулся разнимать дерущихся, кто-то побежал к телефону-автомату, чтобы вызвать милицию.

Но дежурные милиционеры, усиленные наряды которых и без того были присланы сюда по случаю чреватого беспорядками «пира на весь мир», и так уже рысцой направлялись к тесно переплетенному клубку вояк. Не слишком, правда, ретиво: получить по морде ни за что ни про что, только потому что каких-то юнцов провожают в армию, — не самое большое удовольствие.

Милиционеры переговаривались с начальством по рациям и лениво дули в свои свистки, слабеньких трелей которых никто из бузотеров в пылу «махаловки» не слышал.

Но приказ был, видимо, отдан вполне определенный, потому что блюстители порядка хоть и с явной неохотой, но все же одновременно схватились за резиновые дубинки.

И вдруг над площадью разнесся звонкий, куда звонче милицейских свистков, дрожащий голосок, усиленный микрофоном.

Кто-то произнес неожиданную, загадочную фразу, которая словно заставила каждого споткнуться и глянуть себе под ноги: куда же это я иду?

Нет, неправда, не под ноги — наоборот, захотелось поднять взгляд к небесам.

— Бог есть любовь!

Это сказала Катя Криницына в микрофон с той самой наспех сколоченной сцены, откуда не так давно звучали официальные, заученные речи. И откуда чуть позже лилась песня, посвященная ей.

Все замерли и обернулись к помосту. Забыли о драке, о вражде, вообще обо всем дурном.

Уже почти стемнело, и лишь горящие окна да стоящие в отдалении фонари неярко высвечивали тонкую девушку в белом платье не то невесты, не то весталки.

А девушка, приподнявшись на цыпочки, так как микрофон был закреплен слишком высоко для нее, запела вдруг «Ave, Maria» Шуберта. Без аккомпанемента, «а капелла».

Вначале ее голосок звучал старательно, ученически и немного напряженно, как на уроке сольфеджио. Потом — окреп, набрал силу. И — захватил, подчинил себе всех.

Никто не смел вымолвить и слова. Площадь погрузилась в такую тишину, какая бывает только в наглухо запертом помещении. Казалось, даже машины не проезжали в это время по окрестным улицам. Даже деревья не шумели молодой листвой.

Битая бутылка выпала из Диминых рук на асфальт, но и звон стекла не разрушил музыки: Катя не вздрогнула, не прервала строфу.

Впервые в жизни она не боялась выступать публично, оказаться в центре всеобщего внимания. Наверное, потому, что не думала о себе.

Она пела о любви, но не о земной, о высшей. Она призывала к ней — великой и светлой — всех, всех.

Она имела на это право, потому что сама умела любить. В латинские слова она вкладывала свой собственный, душою прочувствованный смысл.

Аве, Мария… Славься, Пресвятая Дева! Славься вовеки и молись, Светлая, за нас, грешных.

Аве, Мария… тихая Дева, которая прядет пурпурную пряжу для храмовой завесы… когда край завесы приподнимется, все мы окажемся посвященными в Таинство.

Аве, Мария… Любовь и страдание приходят вместе, но одна лишь любовь дает силы пережить беду и выйти из нее несломленными, сильными и чистыми. Полюбив, мы расправляем плечи, и взоры наши становятся открытыми…

Молись же, Царица Небесная, благословенная, за наших мальчиков, которые уходят туда, где опасно, и за девушек, которые остаются их ждать.

Молись за всех, всех людей на Земле, потому что люди, по природе своей, добры, и только слабость заставляет их подчас совершать зло. Молись, чтобы прощены им были их ошибки…

Я верю Тебе. Я верю в счастье. Я счастлива. Пусть же будут счастливы и все, кого я люблю. Пусть будет счастлив мой любимый, мой единственный!

Аве, Мария…

Глава 6

НО ЕСТЬ ОДНА ПРИСЯГА…

— Я, гражданин России, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников…

«Здравствуй, мой Димочка!

Это ничего, что ты пишешь мне реже, чем я тебе. У тебя ведь совсем нет времени, а у меня его полным-полно. Особенно ночью.

Игоряшка засыпает, а я так рано ложиться не привыкла. Но мне, пока ты далеко, больше не к кому вылезать в окно. Вот и пишу. И кажется, что мы снова сидим с тобой на наших качелях. Может быть, для тебя это и было пыткой, а для меня… даже не знаю, как сказать… Ну, в общем, ты сам понимаешь!»

— Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Родине…

…«И еще я вспоминаю твой балкон. Какое небо тогда было!

Лидия говорит, что кровавый закат — это не к добру. Какие глупости! А ее еще считают умной…

Ведь правда, нас ждет все только самое хорошее?»

— …я клянусь защищать ее мужественно, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара российского закона, всеобщая ненависть и презрение…

«Я бы тоже приняла присягу — тебе. Но это не нужно. Я и так никогда тебя не предам.

Веришь?

У нас дома есть большой настенный календарь, с фотографией красивого белого храма. Зачеркиваю дни до твоего дембеля. А как их много еще остается! Возвращайся скорее.

В каникулы целый месяц работала — продавала мороженое в парке. Не писала тебе об этом раньше, так как не знала, хватит ли моей зарплаты на новую гитару. Вчера выдали наконец, и чуть-чуть не хватило, но Тимоха добавил. Так что не горюй, у тебя теперь опять есть инструмент. Приедешь — снова будешь играть и петь. Только я уже больше не восьмиклассница.

P.S. Я написала в Москву, в Щукинское и Щепкинское училища и во ВГИК, на актерский факультет. Мне прислали правила приема, вкладываю их в свое письмо. Пусть до твоего приезда еще долго, но готовиться ты можешь заранее. Есть ли у вас там библиотека? Если есть — подбери для себя стихотворение, басню и отрывок прозы. Я тут у нас тоже поищу что-нибудь подходящее.

Твоя, твоя, твоя К.».

— Катька, лентяйка! Картошки начистила?

— Уже сварила, мам.

— А постируха?

— Все развесила, мамочка. Вечером, попозже, поглажу.

— Ну так чего без дела болтаешься? С Игорьком бы позанималась, что ли. Уроки бы с ним поделала. Хотя — в уроках какой от тебя толк!

— Почему, по литературе я могу.

— Да уж хотя бы по литературе. — Мать недовольно закатила глаза. — С паршивой овцы хоть шерсти клок. Игоречек, ягодка моя, неси книжку, что там вам задали?

— Внеклассное чтение. Мы Андерсена проходим. Только пусть Катька сама мне вслух почитает, — нахально заявил братишка.