Я учился жить... (СИ)

Стас кивнул согласно, опустился в кресло, опустил голову на руки, закрыл глаза и с облегчением выдохнул. Ноги у него были ватными, руки дрожали, грудь разрывало от эмоций, голова была пустой до звона, губы ныли, в паху ломило и до тоски хотелось домой. Внезапно появившийся перед ним Илья пнул его ноги.

- Так, встаем, собираемся и едем домой, пока еще один очумелец не потребовал рецепт вечной молодости для своего мафусаила, - зло проговорил он. – Бегом! – рявкнул он, когда Стас поднял лицо и посмотрел на него непонимающими глазами. Постояв секунду, другую, третью, Илья опустил руку ему на голову, провел ей по плечу и обхватил затылок. – Вставай, кому говорят, - с особой, интимной интонацией проговорил он, наклоняясь, - сваливаем, говорю.

Стас тряхнул головой, высвобождая ее из руки Ильи, и огромным усилием воли собрался с силами. Он встал на подкашивающихся ногах и уставился на Илью. Тот подхватил его куртку, терпеливо дождался, пока Стас сообразит, как ее надевать, лично застегнул молнию и вытолкал на улицу. Закрыв гараж, он сел в машину и рванул с места.

- Придурки решили, что я все знаю, вот просто все, особенно как из тридцатилетнего ведра с болтами сделать лимузин класса люкс, - раздраженно пояснил он. – Сейчас прицеп отгоним, и домой.

Стас слушал краем уха. У него внутри постепенно выкристаллизовывалось осознание того, что ему предстоит нечто совершенно новое, с человеком со змеиным характером, нечто, где у него будет не очень много прав, но очень много обязанностей, где от него будут требовать, редко поощряя, толкать вперед, к новым достижениям, к новым вершинам, где он сможет еще большего добиться, и совершенно игнорировать неудачи, пожимая плечами так, как только Илья может, ухмыляясь так, как только он может, совершенно легкомысленно оправдывая Стаса, когда он сам бы себя ни за что не простил, и делая блинчики вместо тысяч слов утешения. Он смотрел перед собой, глядя на дорогу и не видя ее, почти не удивился, когда Илья вытащил его из машины, представил своим знакомым – другим, не тем, у кого брали прицеп, представил его как пижона, который ездит на блохе вместо нормального мотоцикла, усадил обратно в машину и поехал домой. Стас не рисковал смотреть в сторону Ильи и терпеливо, пусть и из последних сил, дожидался, когда наконец они окажутся дома.

Илья закрыл дверь квартиры и прислонился к ней. Стас повернулся к нему, оглядывая совершенно иначе и изучая заново. И Илья смотрел на него иначе – как собственник, присматриваясь, где ставить тавро, оценивая, как лучше всего использовать, и одобряя сложное, но правильное решение. И Стас ответил ему таким же взглядом, оценивая, присматриваясь и одобряя. Он сделал шаг вперед, другой, и через полсекунды они целовались. Сначала жадно, потом осторожно, потом основательно. Стас теснил Илью к спальне, тот ухмылялся ему в рот, шептал пошлости, рассказывал, как он нагнет золотого мальчика, в каких позах поимеет, Стас неторопливо стягивал с него майку, стягивал джинсы и заново, на правах владельца знакомился с татуировками, которых и на бедрах у Ильи было немало, и изучал их, следя за тем, как Илья вздрагивает, повторяя ласки, чтобы проверить, отличаются ли реакции, удивляясь тому, насколько по-новому все ощущается теперь, и наслаждаясь в полной мере, без всяких «если» и «но». Илья время от времени перехватывал инициативу, просто для того, чтобы развлечься и отвлечься, сбавлял темп, лаская Стаса ленивыми, долгими, чувственными ласками и сыто ухмыляясь, когда решал снова вернуться к его рту. Стас скрежетал зубами, но любая мысль о том, чтобы получить желанное быстрей и энергичней, воспринялась бы им как кощунство. Ему нравилось принадлежать, ему нравилось обладать, и спешить было некуда.

Илья сослал Стаса в душ, а сам отправился на кухню, потому что любовным щебетанием сыт не будешь. Он тихо порадовался, что у него будет пара минут передышки, за которые он попрощается с одинокой жизнью. С другой стороны, Стас не тот человек, который рвется к разнообразию. Одни его черные джинсы чего стоят: джинсы могут быть любого цвета, при условии, что этот цвет - черный. И майки. Илья усмехнулся. Ему было странно оглядываться назад, на все свои три с половиной десятка лет, в течение которых он отвоевывал свою независимость, чтобы оказаться по рукам и ногам повязанным желанием обладать, ему было странно смотреть на себя на этой кухне после странно стабильного секса, ухмыляться, прислушиваться к шуму душа и ждать, что к нему присоединятся. Илья посмотрел в потолок и глубоко вздохнул: еще одно совершенно новое ощущение – расставлять приборы на двоих человек.

Стас вошел на кухню, придерживая на бедрах полотенце. Илья, жевавший краюшку хлеба, стоя у разделочного столика, склонил голову и с интересом осмотрел его.

- Тепло ли тебе, молодец, тепло ли тебе, красавец? – довольно улыбнулся он, протягивая Стасу руку.

- Я вот чего подумал, - хладнокровно произнес Стас, не думая приближаться. – Замуж ты меня хотя бы для приличия звать будешь?

- Так по дефолту, мил человек, - Илья прищурился. – Иначе не было бы тебя сейчас тут. Или тебе нужны парные татуировки в знак вечной и неразрывной связи?

Стас оглядел его с головы до ног и снова вернулся к его лицу. Подумав, он отрешенно спросил:

- А пирсинг не лучше?

Илья подобрался.

- Это больно, - упреждающе произнес он. Стас в ответ хищно прищурился.Илья обреченно покачал головой.

- Сам будешь висюльки выбирать, - мрачно буркнул он. Стас в ответ довольно улыбнулся и сел за стол. Немного подумав, поразглядывав предплечья Ильи, он сказал:

- Или татуировки?

Илья облегченно вздохнул.

Генка избегал любого контакта с Глебом тет-а-тет целых три дня. Конечно, воскресный вечер был вполне мирным, Оскар был почти счастлив, что Локи был в полном порядке и не вызвал шквала негативных эмоций со стороны временных попечителей, и выглядел удивительно расслабленным – Генка отлично определял, нравится ли ему что-то или нет, по почти незаметным признакам, и у Глеба Оскар был раскован и получал от общения искреннее удовольствие. Но Кедрин обещался убить Генку, и медленно. А он свое слово держит. И поэтому Генка не рисковал целостностью своей шкуры; только любопытство было сильней его. Макар, который вел себя как ни в чем не бывало, Глеб, который вел себя как ни в чем не бывало, и общая умиротворенность. А ведь Глеб безо всяких обиняков был осведомлен, что и как его питомец вытворил в его отсутствие. И все равно дальше? Делать вид, что ничего не случилось? Или Генка снова чего-то не замечал за непроницаемым притворно безликим Кедринским фасадом? А ему хотелось знать, ему очень хотелось знать, что и как ощущал Глеб, безо всякого смущения настаивая на том, чтобы Макар присутствовал при посиделках. И простое человеческое любопытство: что у них там за отношения? Оно значительно усилилось после воскресного ужина, потому что до него Макар был всего лишь объектом любопытства, объектом наблюдения, но объектом. Генка знал о нем куда больше, чем Глеб, и наверняка продолжал знать куда больше, потому что едва ли Глеб удосуживался расспрашивать или иначе разузнавать о таких мелочах, как школа, в которой этот приблудыш учился, секции, кружки, аттестаты, вступительные баллы, секта, к которой относила себя его мать, педиатр, к которому упрямо таскался Макар, хотя и к педиатрии вьюнош не имел более никакого отношения, и до педиатра было куда дальше, чем до студенческой поликлиники, даже торговые центры, где он покупал себе одежду. Генка не мог не отметить многочисленных сходств с ним – отсутствия отца, упрямо поднимавшейся на ноги матери и полной и тотальной самостоятельности и в выборе жизненного пути, и в его взрослении. Да и карьерно им обоим было не на кого рассчитывать. Генка знал многое о Макаре, но Генка не знал Макара. Познакомившись с ним поближе, он уже не мог рассматривать его как что-то; Макар стал персоной, даже персоналией, и Генке понятна стала добродушная обреченность Ильи, который пусть и закатывал глаза, говоря о нем, но расплывался в улыбке, когда Макар появлялся в поле зрения. Отчасти Генке стала понятна и скрытая поощряющая усмешка, которой награждал его Глеб, обращаясь к нему. Потому что за то, как улыбался Макар, лучась не только глазами, но носом, ямочками на щеках и своим гоблинским острым подбородком, можно было и потерпеть его предприимчивость, разрушительную временами. Оскар – и тот признал в полудреме, что они оба уникальны, и он бы с удовольствием сделал бы по паре их портретов, причем Глеба скорее всего запихнул бы в постановочный, а за Макаром пошпионил бы: парнишка скорее всего утратил бы львиную долю своего очарования в студии и под прицелом объектива. Генка, поразмыслив, признал правоту Оскара, припоминая и отличное владение собой Глеба, и искрометную непосредственность Макара. И все-таки, неужели у них ничего не изменилось?