Schwarz, rot, golden (СИ)

...тогда появлялось ощущение, как будто где-то далеко внизу бурлит такая жизнь. Неспешная и необъятная. А они вдвоем надо всем. И кажется, что ну ничего больше нет. Только они и небо...

Иногда Джеймс теперь даже целовал его – правда, это случалось очень редко. Поцелуи его были напористы и грубы, но все же это были поцелуи – яростное, непристойное переплетение языков с болезненным прикусыванием губ, и жар дыхания, и настойчивые прикосновения влажного рта с легким, теплым, чуть горьковатым привкусом табачного дыма. И было бы величайшей неправдой сказать, что Райнхолд, хоть и стыдясь отчаянно самого себя, не наслаждался после фантазиями об этом.

Временами на него накатывало то полузнакомое ощущение почти наркотического опьянения, когда тело вдруг переставало слушаться, боль растворялась с током крови, и время останавливалось, и появлялось чувство, что он с каждым новым ударом летит куда-то в пропасть, а от скорости полета перехватывает дыхание.

Теперь он научился не бояться этого полета. Когда в самый первый раз глотаешь бензедрин, тоже ведь сначала бывает страшно.

А еще ожидание встреч наполняло его жизнь между этими выходными – из дома на стройку, со стройки обратно домой – чем-то осмысленным. Наполняло воспоминаниями.

Об оглушительном возбуждении, настигающем порой, лишь только Джеймс переступал порог, и об этом сильном и сладком ощущении, приходящем вместе с мыслью о том, что все, чего Раен ждал и почти боялся всю неделю, вот-вот воплотится в реальность. Мы оба знаем про тебя что-то, говорили тогда глаза Джеймса. И это приятно тебе, это обстоятельство так заводит, не правда ли, Раен? Но тебе тоже известно не все. Ты узнаешь кое-что новое. Скоро, совсем скоро...

О прикосновениях, болезненные следы от которых порой оставались на коже. И почему-то казалась такой правильной возможность продолжать ощущать на собственной коже эти прикосновения, даже когда Джеймса нет рядом.

О словах. О взглядах.

О том, как Джеймс однажды вытащил из нижнего ящика его стола пыльный, обитый искусственной кожей семейный фотоальбом и изучил его от начала до конца, заставляя Райнхолда вспомнить все-все прошлое – все то, что у него было когда-то и что он безвозвратно потерял теперь, маму, сестру, отца... Был поздний вечер, они целую вечность сидели друг напротив друга на залитой тусклым желтым светом кухне, листая этот альбом, и в конце концов Раен не выдержал, потому что в горле у него уже стоял комок величиной с кулак. Пожалуйста, давай не будем больше, попросил он. А Джеймс посмотрел на него и внезапно очень серьезно сказал, глядя ему в глаза: фотографии всегда хранят что-то утраченное, Раен. Оно остается на бумаге, чтобы исчезнуть из твоей памяти. Просто научись забывать.

И Раен почти верил теперь в то, что Джеймс был прав.

Как дома? – задумчиво повторил Райнхолд. – Надо тогда хоть прибраться тут маленько, чтобы было как дома...

Ну уж... чего нет, того нет, – ухмыльнулся Джеймс. – Прибирайся. У тебя есть полчаса, не справишься – пеняй на себя, – с этими словами он направился на кухню, где немедленно загремело что-то стеклянное.

Райнхолд проводил его взглядом. «Пеняй на себя» могло означать что угодно. Обычную будничную присказку или, напротив, будущую вину, которую ему придется долго, по всем правилам искупать. Настроение Джеймса Раен так и не научился предугадывать. Он никогда не знал, чего ему следует ожидать в следующий момент. Удара, ласки, равнодушного взгляда? Впрочем, он уже привык подыгрывать.

Раен вздохнул и стал собирать по комнате разбросанную где попало одежду.

Ну, пожалуй, для первого раза неплохо, – сказал Джеймс полчаса спустя, с наслаждением откидываясь на спинку кресла и обводя взглядом комнату, которая и впрямь стала выглядеть гораздо аккуратнее.

Солнце, видимо, отчаялось прорваться внутрь и прекратило штурм оконных стекол, переместившись куда-то в район кухни. Легкие кучерявые облака понемногу стягивались в темно-фиолетовую тучу, краешек которой, подсвеченный неровным послеполуденным золотом, Райнхолд мог видеть сейчас из окна. С улицы тянуло влажной предгрозовой духотой.

Однако ты, конечно, еще найдешь к чему придраться, – в тон ему заметил Райнхолд, сидя у ног Джеймса на мягком, хотя и изрядно затоптанном ковре. Он курил и с каждой затяжкой ощущал, как по крови волнами разбегается дрожащее тепло.

И тогда это будут не придирки, а справедливые замечания. Следи за своей речью, Раен.

Прости меня, – виновато поднятые брови. – Я надеюсь, это была не очень страшная ошибка?

Там посмотрю, – Джеймс улыбнулся, подлив ему в бокал еще немного густой рубиново-красной жидкости, и они снова замолчали.

Ликер был очень коварным, судя по тому, что в нем совсем не чувствовалось присутствия алкоголя, а голова уже легонько кружилась и вставать с пола не хотелось совсем. А еще казалось, что от него вся комната наполнилась запахом свежих вишен.

Райнхолду стало жарко, и он полностью расстегнул на себе гавайку, а потом и вовсе стянул ее, оставшись обнаженным по пояс. Легкий ветерок, залетевший из открытого окна, немедленно лизнул разгоряченную кожу невидимым прохладным языком, словно верный пес. Джеймс запустил пальцы Райнхолду в волосы, чуть ероша их и легонько массируя затылок. Прикосновения эти вызывали странное волнение, невидимыми ручейками разбегавшееся под кожей.

Раену было хорошо.

Так странно... – проговорил он после паузы. – Ты обо мне уже знаешь столько всего... ну, знаешь, где я родился... как вырос... кто мои друзья... родители... а я... ну, я ведь на самом деле совсем ничего не знаю про тебя вообще, кроме того, что в восемьдесят третьем ты участвовал во вторжении на Гренаду, а после армии стал полицейским...

То есть тебе этого мало? А что еще ты хочешь знать?

Про твое п-прошлое... – губы Райнхолда уже слегка онемели и слушались плохо, хотя мысли оставались совсем ясными.

Нет, я этого не люблю, – отозвался Джеймс. Какие-то нотки в его голосе внезапно показались Раену настороженными и даже опасными – шорох пересыпающихся камней в мешке, подвязанном к ногам утопленника. – Да и все равно ты не знал меня тогда.

Расскажи тогда про то прошлое, когда я уже знал тебя... – попросил Раен, запрокинув голову, чтобы видеть глаза Джеймса, и касаясь затылком его коленей.

Тот покачал головой, медленно проводя пахнущими табаком пальцами по его лбу и щеке; самые уголки губ тронула улыбка:

Зачем тебе? – только расширенные зрачки Джеймса да эта полуулыбка намекали на его опьянение; Райнхолду знаком был этот чуть расфокусированный взгляд.

Просто хочется услышать, – а он ведь и сам не знал толком, зачем. Может, один лишь вишневый ликер мог бы дать вразумительный ответ, если бы обладал даром слова – но такого дара не было ему дано, и реплика Райнхолда повисла в воздухе потухшей рождественской гирляндой.

За окном стремительно темнело. Где-то вдалеке послышался протяжный громовой раскат. Джеймс щелкнул зажигалкой, потом раз и еще раз – ворвавшийся в комнату порыв ветра раз за разом не давал слабому огоньку разгореться, – и неторопливо закурил:

Ну, раз хочется, слушай... Значит, я тогда работал в одном... не очень далеком отсюда месте, где присматривал за разными подонками. Работа меня не тяготила, подонки боялись... И вот однажды во время осмотра рабочих помещений я увидел новичка за станком. У новичка были густые черные волосы, пухлые губки и тугой крепкий зад... – Райнхолд слушал, затаив дыхание. – Он мне понравился, и я решил, когда представится возможность, познакомиться с ним поближе... так сказать, с глазу на глаз. Мне как, продолжать, мой хороший? – в голосе Джеймса появились знакомые нотки издевки – словно тоненький ледок на поверхности слов.