Schwarz, rot, golden (СИ)

жаждой, поглощающей Джеймса в каждую их новую встречу. Вот точно так же как теперь.

Тогда, в тюрьме, он все-таки сдался – там было слишком легко убедить себя в том, что он все держит под контролем. Но сейчас Джеймс опять ощущал что-то вроде бессознательной нужды испытать себя, или попробовать доказать себе, что встречи эти вовсе не так необходимы ему, как это было на самом деле. И поэтому он прождал целую неделю, прежде чем прийти опять. Поэтому сегодня он готов был еще немного помучить себя ожиданием.

Но этот неподдельный, ненаигранный ужас в глазах Раена, когда он увидел плеть, и то, как неожиданно сбилось его дыхание, и то, как едва заметно – словно от прикосновения холодного металла – задрожало горячее, сильное тело под ладонью Джеймса, чуть было не лишило его разом всей его решимости. Это было слишком заманчиво, слишком знакомо, слишком откровенно, и это было, черт побери, тем самым, чего Джеймс так хотел все эти дни. Ему хотелось увидеть ужас и беспомощную обреченность ожидания в широко распахнутых серых глазах

все то, что Джеймс и ощущал теперь так восхитительно явно, что сердце застучало быстрее, вторя почти болезненным толчкам крови внизу живота.

Избить до полусмерти и потом оттрахать всхлипывающего, подрагивающего от боли... до криков, чтобы послушать, какими они станут, когда будут вырываться из горла помимо его воли. Или, может быть, стоит сперва завязать ему рот...

Джеймс заставил себя сделать пару глубоких вдохов, разгоняя застлавший было глаза бордовый туман. Неимоверным усилием воли он отстранился от Раена и, не произнося ни слова, направился из прихожей в комнату, наполненную синеватыми предзакатными тенями. Он понятия не имел, что сделает дальше, но это было и неважно. Происходящее сейчас завело его сходу, так быстро и так неожиданно сильно, что это грозило немедленно лишить всякой способности сдерживаться, если только Джеймс прямо сейчас на пару секунд не отвлечется на что-нибудь другое.

Чтобы немного успокоиться, он начал рассматривать нехитрый пейзаж за окном.

На улице догорал душный летний вечер. Городской ветерок, терпкий на вкус, и даже здесь, на высоте шестого этажа – с неуловимой ноткой чего-то горелого, гонял по серому асфальту двора обрывки мятых газет, рыжая пыль внизу завивалась крохотными торнадо. Кругом царили тишина и безлюдье, словно бы сейчас был не девятый час вечера, а по меньшей мере середина ночи. Не слышно было детских криков, не видно прогуливающихся парочек, которые в центре города шлифуют асфальт от зари до зари – только возвышающиеся кругом немые серые и красные стены с темными пятнами точно таких же открытых окон да торчащими на крышах антеннами. Перекошенными, словно прутья скрипучей двухэтажной кровати в армейской спальне.

...прутья и никелированная спинка, освещенная точно таким же мутным закатным светом. За которую судорожно цеплялись бледные веснушчатые кулаки с обломанными ногтями, когда Джеймс зажал рукой чужой рот, уже открывшийся было для крика – чтобы не заговорил, не начал просить, не разжалобил, как когда- то – и придавил тщедушное тело за загривок к тощему серому матрасу...

Что-то он ему тогда говорил, кажется. Что-то, преисполненное почти что подросткового пафоса. Про предателей, про трусость, за которую нужно платить. А может быть, и не говорил, может, все слова он сочинил себе много позже, потом, чтобы как-то оправдаться; а тогда – просто навалился всем весом и взял то, что давно хотел, со злобным удовольствием ловя каждый задавленный вопль и каждую судорогу, сотрясающую распнутое под ним тело, наконец-то не ощущая никакого стыда за собственное противоестественное влечение. Не чувствуя в тот момент ни жалости, ни раскаяния – потому что ему, черт побери, действительно было за что мстить.

Какая, к черту, разница. Это было слишком давно.

Джеймс не обернулся, когда Райнхолд вошел в комнату – так было проще контролировать себя и ритм собственного сердца, все чаще и явственнее отзывающийся между ног. Он по шагам и по еле слышному звуку дыхания определил, что тот замер в середине комнаты и не решается шагнуть дальше, но не двинулся с места, продолжая молчать. Джеймсу хотелось дождаться, пока Раен заговорит первым. Он успел отсчитать про себя полную минуту, когда услышал, что Рен со вздохом опускается на краешек постели, скрипнувшей, словно продавленное сидение старой полицейской машины. Интересно, чего он сейчас ждет, подумал Джеймс, и мысль эта потянула за собой вереницу откровенных образов, ярких, как закатные отражения в воде – один заманчивее другого.

Каким он был ровно неделю назад на этой самой кровати – горячим от слабости и алкоголя, слабым, не имеющим ни сил, ни возможности бороться, и дышит часто и прерывисто, готовый принять все, что Джеймс только захочет с ним сделать, и напряженный член прижат к животу, чуть передавленный у основания резинкой белья...

Сегодня ты у меня будешь кричать, мысленно пообещал Джеймс. Он облизнул внезапно пересохшие – как всегда в минуты возбуждения, – губы, со стуком захлопывая оконную раму. Слышимость с открытыми окнами здесь, должно быть, чудовищная.

Жарко будет... – попытался возразить Райнхолд, подавая, наконец, голос.

Будет, – согласился Джеймс, все-таки оборачиваясь. Оперевшись спиной о подоконник, он привычно заложил пальцы за ремень, глядя на Раена в упор. Черт побери. Джеймс готов был поклясться, что в жизни не видел ничего сексуальнее, чем черные спортивные штаны и красный вельвет на фоне бледной незагорелой груди – даже не касаясь, кажется, можно почувствовать, насколько она горячая. И тень от опущенной головы, притаившаяся в ямочке между ключицами, и сведенные мускулистые плечи в рассеянных голубоватых сумерках. – Мы с тобой так давно не виделись, Раен, – чуть хрипло произнес он. Давно, черт, слишком давно, целую неделю. Подойти сейчас к нему, опрокинуть на кровать, в пару движений перевернуть на живот, коленями на пол и... едва ли он станет тогда противиться, верно? Дыхание сделалось жадным и глубоким, но Джеймс контролировал себя. Он вовсе не хотел заканчивать все слишком быстро.

Прищурившись, он договорил: – Сегодня ты мне покажешь, что еще не забыл... как хорошо ты умеешь себя вести.

Райнхолд вздрогнул всем телом, как от удара, и резко поднял голову, судорожно обхватывая себя руками. Последовавшие за этим слова были неожиданными, так что Джеймсу понадобилась целая секунда, чтобы осознать их:

Джеймс, я... я не хочу.

Он произнес это совсем тихо, почти на грани слышимости, но обостренные во много раз чувства донесли до Джеймса каждую интонацию, до мельчайших подробностей. Негромкий голос с едва заметными нотками страха или даже отчаяния – такими знакомыми и такими желанными, – отозвался новой волной возбуждения, почти что болезненно проколовшего внутренности от трахеи до промежности. Да, это было мучительно – просто стоять и смотреть на него, не пытаясь подойти или прикоснуться, сжать в кулаке волосы... Но в этом крылось и совсем иное удовольствие – удовольствие от понимания того, что Джеймс в любой момент, в любую секунду способен взять то, что захочет. Делая новый глубокий вдох, он сложил руки на груди, принуждая себя не двигаться с места, и вопросительно поднял брови, ожидая продолжения.

По-пожалуйста, все ведь... все ведь должно быть теперь иначе... ну... не так, как раньше... – проговорил Раен после паузы на одном долгом выдохе. Он почти смешался под внимательным ожидающим взглядом, и оттого завершил фразу сбивчиво, торопясь договорить и с видимым усилием пытаясь не опустить глаза.

Я не припомню, чтобы я когда-нибудь спрашивал тебя, как должно быть, – Джеймс медленно оперся руками о подоконник, чуть наклонив голову. В устремленных на него серых, словно покрытая изморозью сталь, глазах было намешено столько разных совершенно противоречивых чувств, что он даже не рискнул бы сейчас назвать их просто «испуганными». Да, там был страх – неподдельный и искренний, хорошо знакомый Джеймсу страх, заставляющий кожу на его спине сладко съеживаться от бегущих по ней мурашек. Но было и что-то другое, с трудом поддающееся определению, похожее на надежду и безнадежность одновременно.