Romanipen (СИ)

— Ну знаешь… Раз подарков не надо, так все равно девку достану, а вы пожалеете, что по-доброму уговориться не захотели.

И прочь поскакал, пыль за ним взвилась. Хмуриться старики стал: нехорошо же вышло, жди беды. А Зарина губы кусала и на отца косилась досадливо.

Петя еще потом злился на нее, что за Данко она вилась. Вот же девка! Одного ждет, к другому тянется. Они после приезда магната шептаться стали о чем-то, уходили вместе за кибитки — словно тайное у них что было.

Данко в степь уезжал дорогу посмотреть — она первая к нему бежала, выспрашивала что-то, когда в сторону отходили. Пете не нравилось это, видел, что не просто так говорили. Но о чем — не знал.

А вечером однажды, в сумерках уже, он за кибитками шел. И остановился вдруг, голоса услыхав.

Вдалеке, в тени, Зарина с Данко стояли. Та куталась в шаль, беспокойно поводила плечами. От отца ей в тот день крепко досталось за то, что про магната вспомнила.

Она вскинулась, на Данко глянула. А тот рассмеялся негромко и обнял ее за плечи.

Петя, отвернувшись, прочь пошел. Дальше смотреть не хотелось, и так понятно все. А он-то еще о Данко думал! Нужен больно, у него вон Зарина есть.

Заснуть Петя тогда до утра не смог.

***

Вот бывает так — в игру или в спор втянешься, и остановиться поздно. Выйдет тогда, что будто бы сбежишь. И жалеешь уже, что начал, и отступиться не получится.

К лету до Румынии слухи дошли, что окончилась война с Наполеоном. От проезжего табора узнали, что армия союзников в апреле вошла в Париж, а русские войска возвращались теперь назад, в границы империи.

Петя мог бы уже вернуться: выздоровел он, на коне твердо сидел, деньги были. Но прикинул: он ведь быстрее армии в империю приехал бы, у той же пехота, обозы, а он один всадник. Не дожидаться же там?

А вообще-то сам себя он оправдывал, все откладывая, когда же в таборе сказать, что уедет. А то к османам не по дороге с цыганами было, к ним без надобности ему. Он о том точно решил, но хотел подождать.

В Данко дело было. Сбежать от него — вот еще! Проиграть, значит, в соперничестве — то-то цыган посмеется в спину ему! Переживет как-нибудь, что радость такую не получит.

У них с каждым днем жарче споры разгорались. У Пети слова дерзкие уже на языке были, выучился отвечать на издевки достойно. Сам себе удивлялся: вот уж не думал, что говорить так колко сможет. Кто угодно первой же его фразой смертельно оскорбился бы, тут крепко подумать надо было, чем вслух произносить. А Данко смеялся только в ответ, никак не получалось задеть его.

Петя уж и представить не мог табор без него. А как сказал он, что на неделю отъедет разведать  — оборвалось словно внутри что-то.

А уезжая, Данко с коня уже ему улыбнулся вдруг весело и ласково — у него дыхание пресеклось.

— Я тоже скучать буду, — а глаза у цыгана потеплели, золотистые искорки в них сверкнули от солнца.

И тут же отвернулся, коня пришпоривая. А Петя долго еще стоял, глядя в степь, невозможно счастливый. Даже озлиться на себя сил не было: что ж с ним как с котенком играются — то поманят, то сапогом отпихнут, как надоест. К Данко по-кошачьи ластиться хотелось, не думая ни о чем. Какой там барин, от которого каждое слово резкое помнил… Вот уж точно, у любимого и недостатки хороши, а в нелюбимом и достоинства немилы.

Петя впервые подумал тогда, что и не было у них с барином любви. Разве что поначалу только, до женитьбы его. Так тут много ума не надо, чтоб мальчишку наивного, дальше двора и деревни ничего не видевшего, разговором занятным поманить и приласкать. А у Кондрата еще он разочаровался в Алексее Николаевиче, когда полгода ждал, что спасет. Потом и вовсе такое пошло, что не вспомнишь, не сплюнув. Только война начавшаяся вместе и удержала. А сейчас стыд еще забыть не давал барина, что тот его убитым считал. Это если сам жив остался.

Но Петя все равно бы с цыганами распрощался. Он вернуться хотел, чтобы выкупиться: если не у Алексея Николаевича, так хоть у родичей его, которым именье с крепостными перейдет по наследству, если самого его нет уже. Что не отпустят, он не боялся: сумеет договориться, да и толку от него нет, не мужик ведь, землю пахать не научен. Да и денег достаточно, если подработать где еще — любому помещику они нужнее, чем дворовый-цыган.

А то насмотрелся он здесь на вольных, свободных духом людей. Самого же крепостничество как рабский османский ошейник к земле гнуло. «Холопом беглым» назвать могли — радостно ли? Чужое и неприятное это ему стало — дворовым быть.

Но только как же возвращаться, если и с неделю без Данко не мог уже? Петя сам над собой посмеялся сначала: вот еще, неделя. Но никогда такого с ним не было. Сравнил с тем, как барин давным-давно, до войны еще, в Москву из-за него уезжал — ну подумаешь, вспоминал его по разу на дню, а забегавшись, вовсе не думал.

А теперь целыми днями маялся, часы считал до вечера, чтоб заснуть скорее. Все из рук валилось, а тосковал так, что выть хотелось. Крепко же приворожил его цыган зеленоглазый! Пусть хоть усмехнется и обидное что скажет, вернувшись, — лишь бы время быстрее шло.

На девятый день он совсем извелся, только и делал, что в степь смотрел, хоть глаза уже от солнца болели. Вот ведь обижал его Данко, выставил неумелым перед табором — а никак совсем было без него.

Старуха Кхаца посмеивалась над ним, головой качала. Пете казалось, что она больше про Данко знала, чем говорила. Может, и понимала, зачем тот цеплял его. Но Пете все равно уже было, лишь бы приехал.

Он первый приметил его вдалеке и с места едва не сорвался. Но тут же губу закусил: ну нет уж, не дождется. Как понял, что встретятся сейчас — тут же гордость пополам с обидой вспыхнули, решил и виду не показать, как же соскучился.

А Данко не один ехал. Петя двух коней различил, но приметил, что второго тот просто в поводу держал. Так и хотелось вскочить, чтоб увидеть поскорее, но Петя остался сидеть у кибитки.

А потом подошел все-таки к нему, едва на бег не срываясь. И не на Данко он смотрел, а на коня, которого тот привел.

Никогда Петя такого зверя не видел, у него аж дыхание от восторга сбилось. Конь был огромный, вороной — шкура иссиня-черная без единого светлого пятнышка на солнце лоснилась. Петя залюбовался его могучим крупом, длинной шеей и узкой горбоносой головой. Кто понимает — все свои деньги за такого коня отдаст.

Но только вот сесть не сможет. Конь был совсем дикий: косил налитыми кровью глазами, злобно фыркал и мотал головой, пытаясь вырвать повод из рук Данко. К такому подойти страшно, не то что вскочить попытаться.

Петя растерялся: что же цыган делать будет с таким конем, зачем привел? Если объездить, то цены ему не будет, но с ним же разве что черт совладает. Будь он поменьше — можно было б еще приручить, а сейчас уже и пробовать не стоит, вошел в полную силу и никому не дастся.

А Данко усмехался, глядя на него.

— Хорош? — спросил он у Пети.

Тот кивнул, даже не заметив, что цыган без издевок обошелся. А он вдруг весело прищурился.

— Бери тогда, раз нравится. Объездишь — твой будет, а не совладаешь — отпущу.

И повод Пете бросил, тот схватить едва успел. За спиной у него ахнули: никто бы не решился такого коня объезжать. Пете подумалось, что он отказаться может, и не осудят его за это, о трусости не скажут. Но чтобы Данко посмеялся — ни за что! Убьется, шею себе свернет, а совладает.

Коня он, не мудрствуя, назвал Воронком. Тот не отзывался, конечно же, — к тому приручить еще нужно было. Петя терпением запасся, тут спешить без толку.

Он дикого зверя до дрожи боялся. В первый раз даже подойти не посмел с коркой хлеба, поманил просто, но конь не потянулся за ним. Ему ж лакомство дай — руку перекусит.

Он осторожно подходил, с каждым разом все ближе, но конь начинал биться на привязи и вставать на дыбы, пытаясь ударить его копытом. Петя еле отскакивать успевал, и старики тогда советовали вовсе шальную затею бросить.

Весь табор со страхом и восхищением за ним наблюдал, за спиной у него шептались. А Данко смеялся только и сетовал, почему же там медленно дело идет. Пете всякий раз хотелось сказать, чтоб сам попробовал. Но уговор он помнил: ему коня дали, он и должен приручать без чужой помощи.