Нотами под кожу (СИ)

— Т-ш-ш, половинка, ты чего? — Ничего не вижу перед собой, чувствуя предательскую влагу на глазах. Как же стыдно в который раз в немалом возрасте плакать от воспоминаний, не в силах совладать с болью.

Слезы — слабость, это было вбито мне вместе с ударами. Слезы — позор. Но я не могу остановить процесс, который запущен. От того, как они солеными дорожками стекают по щекам, мне не становится легче, нет. Просто… просто вот так, и все. Господи, да какое кому дело? Никому, правильно. Дело было лишь маме, Сене, а теперь Максу. Они никогда, ни разу не осудили меня за это, не кричали с пеной у рта, что я мужик, на то и пишут все и твердят, что мы должны быть скупы на слезы, но как? Как тогда выплескивать это раздирающее нутро безумие из себя? Кричать? На кого? Биться? С кем? Разве кто-то, кроме зачинщика, виноват в боли?

— Отец, — единственное, что я в силах сейчас произнести, и то мне кажется, это слово способно убить меня. Изрезать острыми ножами горло. Отравить, как угарным газом. Отвратительное слово. Болезненно-ядовитое. Мне его говорить неохота, только если с кровью выблевать. Отец… ненавижу. Так сильно, что кажется, убил бы, но не его, себя. Чтобы это все угасло и перестало терзать.

— Твою мать, где ты видел его?

— Он сказал, что это Тихон организовал нашу встречу с ним. А мне вообще с номера Маркелова СМС пришла, чтобы встретиться. Я и пошел, впервые, как идиот, пошел к нему на встречу, когда всегда подобное игнорировал. Сходил, блять, — смаргиваю слезы прямо на плечо Максу. Держусь за него, как за последнюю опору. — Я такой еблан, кретин тупоголовый. Сука, как был дебилом, так и остался.

— Успокойся, дыши глубже, ну же, или ты снова хочешь истерики и нервного срыва, а там больница, которую ты ненавидишь.

— Не хочу. Но, блять, как же больно. Такое чувство, что грудь вскрыли.

Отодвигаюсь, лежа теперь на боку, в паре сантиметров от друга. Его глаза внимательные. В них столько понимания, что меня захлестывает, и я едва сдерживаю новую волну слез, грозящих перерасти в рыдание. Как баба… Чертов бракованный ублюдок. Ты че разнылся, а? Грызу себя сам же за больное, пытаясь прогнать одно ощущение другим.

— Вот так, ты же можешь, — сдержанно улыбается, поправляет сбившиеся пряди, засовывая те мне за ухо. — Тебе надо постричься. Поесть. Прогуляться со мной. Поговорить с Тихоном. И позвонить Коле с благодарностью за то, что тот снова договорился о переводе на заочку. Так что возрадуйся, не все так плохо.

— Гребаный оптимист.

— Ну, кому-то же из нас нужно? Давай я позвоню в доставку, закажу нам твоих любимых ролов и пиццу.

— И пирог вишневый.

— И пирог вишневый закажу. А ты пока иди, сопли смой, переоденься, причешись и будь готов к приходу твоего блондина.

— Какой ты добрый, — выдыхаю, но я и вправду уже успокоился и знаю прекрасно, что если бы не Макс, я бы бился в истерике или еще чего натворил. А так обошлись минимальными потерями в виде снова задушенной гордости, вымазанными в соплях плечами Макса и моими покрасневшими вампирьими глазами.

Боль… она никогда не успокоится до конца, я к ней даже привык, как к постоянному союзнику, врагу и другу, она для меня все. И двигатель. И встряска. И напоминание…

…

— Зачем? — похоже, этот вопрос терзает больше всего.

— Гер, у меня отец при смерти лежит, он — единственное, что у меня есть, хоть и не виделись годами и не общались даже. А твой же жив, здоров и хотел тебя увидеть. Почему тогда не навести мосты? Для вас ведь не все потеряно. Пока он жив, есть шанс восстановить семью, грех им не воспользоваться. Я лишь помочь хотел.

— Помочь? Ему? Ты знаешь, что он с тобой сделать хочет? — закипаю, выкинув из головы всю свою обличительную речь, что я придумал. Теперь я хочу его колоть, резать. Терзать словами. Вылить на него планы своего отца, которые все равно не собирался претворять в жизнь.

— Он хочет объединить наши предприятия, так как у него довольно плачевно все и зыбко.

— Нет, Маркелов. Он объединил свои усилия с какой-то блядью и хочет тебя утопить. Он просил меня помочь тебя подставить, наивная ты блондинка. И я бы мог. Просто взять и выписать номера из твоего телефона, что ты по привычке бросил на столик, войдя в мою квартиру. Но тебе повезло, что я ненавижу его больше, чем тебя, — выплевываю каждое слово. — Какое ты имел право решать за меня, что для меня лучше, а? Какое гребаное, мать его, право ты имел сталкивать меня с человеком, один лишь взгляд которого вскрывает мне грудную клетку?!

— Гер…

— Заткнись! Ты уже все, что мог, сказал и сделал. Достаточно. С меня теперь достаточно. Ни один, даже самый охуенный секс, самый крышесносящий, самый безумный, не стоит вот такой боли. Все это не стоит.

— Я ведь хотел как лучше. Он был искренним, выглядел несчастным и безумно скучающим по сыну.

— А ты повелся, как малолетний идиот. Он интриган со стажем. Обманщик. Жестокий тиран, когда нужно.

— Я не прав. Признаю. Но давай успокоимся, хорошо? Бывает, что пары ссорятся, это нормально. У всех проблемы, этого не избежать.

— Мы. Не. Пара, — чеканю каждое слово, спокойно, уверено и прямо в глаза.

— Хорошо, мы не пара, но у нас своего рода отношения. И неурядицы встречаются у всех на пути.

— Тихон, это конец. Точка. Большая крупная точка на всем, что было и есть, уже не будет. Смирись.

— Я люблю тебя, Гер.

— Тогда я и вправду принял верное решение все закончить, — сомнений нет. Канат обрублен. Даже тонкие нити порваны.

Трезвость ума в принятии этого решения меня удивляет. И я крепок в вере в правильность своего решения. Иначе быть не могло. Я не хочу гробить свою жизнь. Нервы. Если он пошел на такое из мнимой заботы, он может вытворить куда большее в будущем. Да и не уверен я, что будущее с ним — это то, чего я хочу. Ведь чувств по-прежнему нет, как и не было. Лишь симпатия, страсть, желание. Было хорошо, по-настоящему хорошо, но теперь пора прекращать это.

— Ты уверен? — глаза потухли у стоящего напротив. Но ни единый мускул на красивом лице не дрогнул.

Киваю в ответ. Выдерживаю взгляд, что тяжелый, как плита бетонная, и грозит прибить меня к полу не хуже отца. Твердость. Вот чего не хватает мне. А у него она есть. Ему не нравится то, что произошло. Возможно, больно, но это незаметно. Словно внутри рычаг, которым он, как отрубают свет, вырубил у себя внутри мешающие чувства. А были ли они, может, слова его — фарс? Хотя… Я давно заметил его взгляд, его касания, отдающие куда большим, чем просто желание. Значит, я, вероятно, впервые за всю жизнь поступаю правильно.

— Делаем вид, что чужие, незнакомые, обычные прохожие?

— Именно.

В два шага преодолевает между нами расстояние. Целует, обхватив мое лицо руками. А в этом кратком поцелуе тонны горечи. Моря невысказанных чувств. Его любовь, вот здесь… на кончике языка. Капля еще неубитой страсти. Грамм нежности. В коротких тридцати секундах вся наша история. От начала до конечной точки.

— Прощай, Герман. — Щелчок закрываемой двери. Тихие шаги где-то сверху.

Наверное, другой бы расстроился. Почувствовал опустошение. Мимолетную или же сильную боль. А мне плевать. Настолько сильно, что я сам себе удивляюсь. Может, еще не осознал? Или же мне и в самом деле откровенно похуй? Сложно сказать, но я надеюсь на лучшее. Мне не шестнадцать. Мне двадцать три, и я просто обязан начать своими руками не гробить, а улучшать качество собственной жизни. Справиться с гнетущими воспоминаниями, навсегда закрыв их в долгий ящик. Отодвинуть куда-то далеко, где бы он спокойно пылился. И шагать уверенно вперед. Пора уже… пора.

========== Эпилог. ==========

Страшнее всего признаться самому себе в собственной неправоте. В поспешности. Перед другими скрыть свой стыд можно научиться довольно легко, но перед самим собой? Как оправдаться в собственных глазах?

Вопросы терзали Германа с завидной регулярностью. Причем одни были краше других. Он ломал в тысячный раз голову над тем, как допустил он, сам допустил такие разительные перемены? Почему не взял все в свои руки? Почему плыл по течению? Почему слишком поздно осознал, что Маркелов был не просто страстью и блондинистым трахом, он был тем, кто скрашивал эти муторные, однотипные, словно однояйцевые близнецы, будни?