Всерьез (ЛП)

— Так значит, когда в небе стрекочет красный вертолет… это ты пролетаешь?

— Иногда. Ночью мы ездим на машине. Но у меня такие смены бывают только пару раз в месяц, а в основном, я принимаю пациентов в больнице и занимаюсь остальной нудной работой, вроде оформления бумажек и подготовки младших врачей.

— А у тебя так мало смен, потому что это очень… хотел сказать «стрессовая», но наверное, «интенсивная работа» будет правильней?

Да, «интенсивная» здесь больше подходит. Секунду спустя я кивнул.

— И на что тебя взывают?

— Да на все. Аварии, поножовщина, стрельба, производственные травмы, сердечные приступы, падения с большой высоты. Куда требуется, туда и выезжаем. На взрывах в лондонском метро я тоже был.

— Что, серьезно? — Он приподнялся, оперевшись на локоть. — Ничего себе, я тогда… еще, ну, в школу ходил.

— Спасибо, что напомнил, как ты отвратительно юн. — Я вглядывался ему в глаза, куда менее задетый, чем стоило бы, таким доказательством всей той пропасти, что пролегла между нами. Возможно, потому что именно сейчас ее не существовало. Мы просто принадлежали друг другу в том мире, который сделали сами.

— Было очень странно, как будто назавтра наступят праздники, только наоборот.

Я притянул его обратно в кольцо своих рук, куда он так хорошо помещался, и где я мог его оберегать.

— Нас отпустили с уроков до конца недели. — Он вздохнул и на секунду не был похож на привычного Тоби. Как будто стал меньше и слегка выцвел. — Блин, я потом еще столько времени так боялся — пипец. И главное, все повторяли: «Ах, вы такие храбрые». Как будто можно сознательно заранее свалить подальше, когда часть твоего города взрывают с помощью перевозящей в нем из пункта А в пункт Б таратайки.

Он снова затих, и мне тоже не нашлось что сказать. Мои мысли полностью занимал бесконтрольный страх перед миром и всевозможными способами, которыми он мог навредить моему Тоби. Как мало я сам мог сделать, чтобы защитить его. Глупо, эгоистично и даже в чем-то высокомерно. Боль — это одна из неизбежных сторон жизни, и мне пора научиться доверять, что он справится со своей, раз я доверял ему с моей собственной.

— Я тоже помню, — нерешительно произнес я, практически против воли, словно сделал своеобразное приношение. Он вскинул голову.

— Да?

— Да. Помню… Помню, как шел по путям до нужного мне места. Мимо людей. Они были ранены — возможно, кто-то уже умирал — и звали меня, друг друга и Бога, каждый из них потерянный во тьме. А я молча проходил мимо, потому что… потому что без меня они, возможно, умерли бы, но за ними были те, кто точно умрут. А за ними — те, ради кого я даже не стал бы пытаться.

— Но ведь после бомб часто бывают повторные взрывы и все такое, разве нет?

— Иногда.

— И ты все равно пошел.

— Это моя работа. Наверное, мне было очень страшно, но я об этом не думал.

— Ты один из моих самых любимых людей во всем мире. — Он потерся носом мне под подбородком, как чересчур любвеобильный кот. — И ты иногда просто взрываешь мне мозг.

Я не знал, как лучше ответить, и просто откашлялся — обрадованный, смущенный и слегка ошарашенный. А что тут скажешь? «Ты мне тоже»? Потому что он взрывал — своей честностью, игривостью и неожиданной силой.

— А знаешь, что еще мне взрывает мозг? — спросил он.

— Что?

— Просто жизни других людей. Какие они иногда охеренно настоящие. Возьми хоть моего прадеда. Он воевал и тоже не считает это какой-то храбростью с его стороны, потому что он тогда просто должен был, понимаешь?

Голос Тоби слегка осип. Я гладил его по волосам, пропуская сквозь пальцы разметавшиеся прядки, и он продолжил:

— Мы раньше каждый год вместе отмечали годовщину окончания Первой мировой…

— Раньше?

— Ага. Сейчас у него здоровье уже не позволяет. Прошлый год пришлось пропустить. Просто посмотрели по телику. Мы не вот религиозные и все такое, но всегда ходили на службу с его армейскими товарищами. И у меня внутри все… сжималось так… когда я смотрел, как они медленно, с палочками, ковыляли в храм, и каждый год их было на одного-два меньше. Такие слабые и… настолько отважные старики. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю. — Я поцеловал его одними губами и все равно почувствовал вкус соли. Он с не самым тихим хлюпаньем втянул носом воздух где-то в районе моего воротника.

— Однажды весь отряд деда в Африке распался — кого убили, кого оттеснили — и их осталось только трое, и они, все умирающие от голода и побитые, пытались прорваться к своим. Но между ними и Британской армией было целое заминированное поле, и двое других сказали типа: «Ну все, занавес». Но дед им такой ответил: «Ни за что. Я из полка Джейкоба, и я первый буду у стены, когда немцы нас нагонят». И он просто взял и провел их через все… все, на хрен, минное поле, понимаешь? Пацан из Ист-Лондона, чье имя, кроме меня, никто и не вспомнит.

О господи, Тоби, мой Тоби. Я крепко его обнял, хотя, на самом-то деле, чувствовал, что это как раз он меня обнимает. Окружает собой и своей глубокой и неистовой любовью.

— Тоби…

— Да?

Что?

— Пойдем в кровать?

Он моргнул, и мокрые ресницы пощекотали мне шею.

— И ты еще спрашиваешь. Да не вопрос.

Мы выпутались из рук друг друга, встали — в моем случае с легким хрустом. Я протянул ладонь, он ее принял, и вдвоем мы поднялись наверх.

Я раздел его, уложил и накрыл своим телом, а он согнул ноги в коленях и обхватил ими меня.

— Мне кажется, я никогда не сделаю ничего невероятного.

— Ты и так уже невероятный, — были последние внятные слова, что я ему сказал тем вечером.

На следующее утро он разбудил меня поцелуем, чашкой чая и тарелкой его непередаваемо вкусной яичницы. После вечерних откровений мы оба немного стеснялись, но даже это доставляло своеобразное удовольствие. Я столько раз уползал в синяках, почти удовлетворенный и слегка пристыженный после полуанонимных встреч, что они уже сливались в памяти, но не помню, когда еще все было вот так. Возможно ли вообще дожить до тридцати семи лет и ощущать себя настолько обновленным?

— Лори?

Тоби растянулся на животе, болтая ногами в воздухе, полностью обнаженный, и серебристые лучи солнца стекались ему на спину, подсвечивая изгиб ягодиц. Такой непринужденный, красивый, эротический сон в духе Уайльда во плоти. И только для меня. Боже. Получается, вот что теперь в моем вкусе? Мальчики-Гиацинты[18]? Или же можно сказать, что в моем вкусе сейчас просто один Тоби?

— Да?

— А что у тебя в комнате Синей Бороды?

Этого вопроса стоило ожидать — Тоби ничего не забывал — но меня все же шарахнуло так, что кровь зашумела в ушах.

— Ничего. То есть, почти ничего. Так, несколько памятных вещей. Вся комната в основном пустая.

Он уперся подбородком в ладонь и хитро меня оглядел.

— В основном пустая, если не считать розы под стеклянным колпаком, что медленно вянет, лепесток за лепестком, и типа ждет, когда ты снова научишься любить[19].

На секунду показалось, что я разозлился, но нет — оказывается, рассмеялся. Странным таким смехом, пронизанным болью. Это что же, он меня и правда так видит? И мою любовь такой же абстрактной и нелепой, как в сказках?

— Ладно. Если хочешь, можешь посмотреть.

Он спрыгнул с кровати — совершенно другое существо по сравнению с дрожащим мальчиком, который вцепился в полотенце, отказываясь показать мне свое тело — и экспроприировал мой халат. Я с некоторой неохотой отложил «Таймс», надел брюки и последовал за ним.

Комната выглядела в точности такой же, какой я ее оставил. Первое воспоминание, которое она навеяла, оказалось не о Роберте, а о той ночи, когда мы познакомились с Тоби. Когда я стоял тут и постыдно плакал о себе и, возможно, о Тоби, если б только понял это в тот момент.

Сейчас на его лице, обращенном к потолочному окну, было недоумение.

— Э-э, я, конечно, ожидал… ну, не вот темницу… но… что-то такое…