Шепотом (СИ)

Он высвобождается и отрывистым, каким-то болезненным движением поднимает с пола рубаху. Его слова заставляют меня приостыть, но я смотрю на него почти с ненавистью. Такой же холодной, как и его слова.

Тяжело дышит, разворачиваясь, чтобы уйти, мне же что-то подсказывает – не дай этому случиться!

Только это то, что я умею делать хуже всего.

Хватаю его за руку – он вырывает её и разом взрывается, поворачиваясь ко мне:

– Я хотел бы презирать тебя, – а я хотел бы не читать жгучую обиду в его глазах. – Я хотел бы, чтобы ты, наконец, начал презирать меня и отпустил! Отпустил к чёртовой матери! Развязал глупую красную нить! Кто я для тебя? Приблудное животное? Живая игрушка? Подопытная тварь?! Интересно, сколько она может прожить в лабораторных условиях?

Он смотрит так, что даже мне хочется отвести глаза, а в горле застревает горький шершавый ком.

Угольные от волнения глаза служат зеркалом. В нём я вижу невообразимое по своему уродству чудовище и невысказанный вопрос: «За что ты так со мной?», отчего я чуть ли не впервые в жизни чувствую невероятное отвращение к себе и своему постоянному бездействию.

Сейчас я не смог бы рассмеяться, сказав что-то вроде: «Ну что за глупости, иди уже ко мне», и потрепать его по волосам, забыв всё как неудачную шутку.

Когда всё обернулось так?

Закусывая губы, вижу, как поверхность зеркала медленно, но неумолимо заполняет разочарование: ко мне или к себе?

Он даже не хочет, как обычно, ничего говорить – просто бессильно опускает руки и уходит.

Дверь захлопывается без грохота, с тихим стуком, но, глядя на неё я, ощущаю новый прилив злости.

Что он хотел там увидеть?

Во мне? В моих глазах?

Свой идеал?

Да там же только труха.

Стискиваю зубы до звериного скрипа и иду следом, одним движением распахивая дверь. Впереди, в коридоре – одна фигура – замершая, ссутуленная, напряженная.

Никита. Грёбаный мальчишка.

Подхожу широкими шагами. Встряхиваю фигуру, добиваясь взгляда глаза в глаза:

– Какой ещё фокус выкинешь? – требовательно спрашиваю. – Посадишь меня здесь на цепь, пригрозишь, что сдохнешь, если мы не трахнемся? – Он морщится, отворачиваясь, но я грубо хватаю его за подбородок, не давая отвести взгляда: – Ну что же ты? Ты хотел увидеть настоящего меня, – с особым остервенением и садизмом добавляю: – Так смотри!

Зло вырывается, но не даю мальчишке сделать и шагу:

– Не дергайся. Ты выбесил меня, и я почти готов тебя покалечить.

– Так калечь, – хладнокровно цедит сквозь зубы. – Калечь, только не мучай. Хватит, слышишь, хватит меня…

Прерываю его широкой оплеухой, позволяя придурку свалиться на пол. А когда он съезжает по стене, хватаясь за неё, чтобы не развалиться на части окончательно, пинаю недомерка под рёбра.

Он бесит меня – этой своей показной холодностью, жертвенностью и способностью пойти на унижение. Он бесит меня тем, что я никак не могу понять – манипулятор он или искренний, честный придурок, готовый ради «цели» предпринять решительно всё.

Поэтому сейчас я хочу одного: чтобы он шел к чёрту – исчез.

Навсегда. Любыми способами. Хоть сдох.

Последнее приводит меня в себя, проясняя мутную пелену перед глазами.

Кривясь от отвращения, хватаю мальчишку за локоть, поднимая.

Морщится, молчит.

Его губы изгибаются в непонятной гримасе.

Отворачиваюсь:

– Игра в джинна закончилась. Мне надоело.

Чужой выдох.

Негромкий, совершенно спокойный ответ:

– Знаю. Я понял. Я могу любить тебя и в одиночестве.

От его слов даже я незаметно невольно вздрагиваю.

Они звучат как приговор. Смертный или нет – неважно. Важно то, что он безнадёжно добровольный.

Но не останавливаюсь – скрываюсь за входной дверью.

Разговор окончен.

Снаружи темнота, освещают которую только окна дома сзади, поэтому иду вперёд с риском заблудиться и где-нибудь нечаянно испустить дух. Меня передёргивает от воспоминаний о едва произошедшей сцене.

Делаю ещё два шага, а затем от досады и чистой смеси отвращения и стыда за самого себя вцепляюсь руками в волосы и резко сигаю на корточки вниз.

Почему я, чёрт побери, так разозлился?

Я ведь должен был повести себя по-другому – я вообще не должен был ничего почувствовать.

Разве не так произошло бы в любом другом случае?

Чёрт.

Понимаю, что надо вернуться, ведь ночевать в той грёбаной дыре всяко лучше, чем под открытым небом, но не могу заставить себя подняться.

Зачем я вообще согласился на этот спор, на эту игру?

Развеять скуку? Полюбопытствовать, какой трюк Он откинет в этот раз?

Дурак.

Всё это бесит меня – надо поскорее сматываться.

Поднимаясь, откидываю голову назад и пятернёй убираю со лба волосы.

Разворачиваюсь, возвращаюсь.

Только бы ни о чём не думать.

Немного побродив, открываю дверь. В доме темно – мальчишка, видимо, спит.

Так даже лучше.

Не зная, в какой он комнате, сажусь на пол в коридоре.

Заснуть сразу не получается – постепенно выкуриваю оставшиеся в пачке сигареты.

Вокруг мрак – единственное – со стороны полузакрытых дверей проникает шумный лунный свет.

Дым тонкими струями стекает наружу.

Не знаю, в какой момент я начинаю дремать, а потом и вовсе засыпаю, не докурив последнюю сигарету.

*

Ты хороший стратег, но образина – гениальный.

И не было ничего в этих Его глазах, ничего там не изменилось, а ты…

Ты знал, на что идёшь.

И ты понимаешь: это был не шах. Это был мат – для тебя.

Как там: «Я люблю, не нуждаясь в ответном чувстве»?

Ведь Герда раз за разом, раз за разом пыталась растопить холодное злое сердце Кая, но льдинки никак не хотели складываться в простое слово «вечность».

Значит – пора замолчать.

Образина пасмурно сидела на донышке клетки, как на качелях, и молчала. А ты умолял – только бы больше его не видеть и одновременно запереть где-нибудь на углу света, чтобы – ни шагу.

Только вот… не хватит никаких сил.

Прикоснёшься к нему – либо сгоришь заживо, либо под ногами вспыхнет и разверзнется ледяная бездна, куда обязательно упадёт твоя глупая свежеотрубленная голова.

Выбирай, что лучше?

Поэтому ты, стоя на пороге, набираешь давно известный тебе номер. Недолгие насмехающиеся гудки – и даже образина униженно молчит, всё больше раскачивая ржавую клетку.

А ты собираешь всю волю в дрожащие руки и четко беспристрастно проговариваешь:

– Не приезжай.

Дальше – ночь.

Ложишься в постель – но не спишь. Укрываешься всеми одеялами, готовый упасть в обморок, – но не заснуть. Рядом нет книг, поэтому ты привычно погружаешься глубоко в себя и, над собой же насмехаясь, почти поёшь себе под нос:

…если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

Глубоко выдыхаешь, прикрывая глаза и снова бормочешь:

Я б навеки забыл кабаки

И стихи бы писать забросил.

Только б тонкой касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

Я б навеки пошел за тобой

Хоть в свои, хоть в чужие дали…*

Допевая строчки, тихо смеёшься.

Но от этого смеха образина задыхается и, харкая, попеременно хватается то за горло, то за прутья.

Почему Он?

Многим в этом плане гораздо легче: они сначала выбирают по внешним критериям, а потом подстраивают под себя внутренние. А ты из тех, кто может написать объявление «Продаю душу…» и повесить его где-то в глуши на телефонном столбе рядом с листовкой о распродаже капроновых колгот и трогательной чёрно-белой фотографией «Пропала собака…»

А ты…

Любовь не заморачивается над полом, красотой, личными характеристиками, ей не интересен возраст, рост, пол, уровень IQ, она просто тыкает в кого-то очаровательным пальчиком и бескомпромиссно заявляет: «Вот. Вот этот». И всё, ты влюблён.

Когда-нибудь тебе стоило бы это признать.

Любовь – такое сильное и одновременно слабое слово. Слабое – ведь твоё чувство больше, чем какая-то там любовь. Если бы это была она, ты бы не корчился, не мучился, не давил подушками хохот, не рвал когтями простыни и собственное нутро, не травился бы книгами и не заливал их мышьяковым антипохмельным.