Tough Cookie (СИ)

***

Минхек приходит ближе к обеду, когда перепуганный, так и не заснувший Чихо вдруг понимает, что Чонгук больше не просыпается. Не вздрагивает от кошмаров, не кричит во сне и не зовет маму — просто спит, совершенно не реагируя на любую попытку его разбудить, и они оба совершенно точно не представляют, что с этим делать. Ли не решается заговорить про похороны до самого вечера, заставляя Чихо поесть и даже выпить, чтобы в себя пришел и, в конце концов, дал Чонгуку хоть сколько-нибудь времени пережить все, с чем тот абсолютно не готов справляться, хотя бы так — внутри себя. Но разговор приходится начать все равно.

— Я все подготовил, — тихо выдает Минхек, когда молчание на кухне затягивается, а Чихо неосознанно снова тянется к стакану с едва ли достаточно разбавленным бакарди.

— Спасибо, — заторможено кивает У, впрочем сразу вникая, о чем идет речь. Виски в этот же момент простреливает болезненной короткой пульсацией, и Чихо морщится, поочередно прикладывая к ним холодную бутылку, до сих пор отчаянно не понимая, почему все это вообще должно происходить с его маленьким Чонгуком. Не с кем-то другим, а именно с ним. Чем он заслужил такое.

— Не за что, но я не об этом, — поднимаясь с высокого стула, отзывается Минхек и, сожалея, что ему приходится это говорить, продолжает. — Я не стану проводить похороны без Чонгука.

— Хен… — Чихо поначалу даже не находится, что сказать. Он просто следит, как Ли нервно переставляет стаканы в мойку, отбирает у него бутылку и дергано закуривает в стороне, внимательно всматриваясь в отсвечивающее алым небо за окном. Понимает только, что это слишком тяжело — перенимать на себя такие решения, но у него нет другого выбора. — Я его не пущу. Нет.

— Ты не имеешь на это права, — обреченно проговаривает Минхек, прекрасно зная, что это всего лишь бесполезные слова, они ничего не изменят, хоть сколько бы ни были правдой.

— Не проси даже, хен, — медленно качает головой Чихо, неуверенным тихим шагом подходя ближе и утыкаясь лбом между минхековых лопаток.

Ли не хочет его упрашивать. Он видит, насколько болезненно Чихо тянется к брату прямо сейчас, как тяжело ему даются любые слова, сказанные или нет — неважно, его мозг все равно буквально отключается, отказываясь работать и высасывая последние соки между просчетами всех возможных вариантов собственных поступков и страхами, что ничего уже не сможет помочь. Выхода нет. На самом деле. И сказанное в итоге всего лишь подтверждает, что чем дальше они заходят, тем глубже становится яма, в которой эти двое себя закопают.

— Если он пойдет туда сейчас, то мне придется похоронить и его тоже. Прямо там, рядом. Ты же понимаешь, что я не могу, хен? — слишком жалобно спрашивает Чихо, будто просит и одобрения, и прощения одновременно.

Минхек не может его судить. Он только разворачивается осторожно и, поглаживая Чихо по затылку, заставляет смотреть себе в глаза, решаясь на один-единственный вопрос, ответ на который скрывает в себе слишком многое, чтобы они способны были просто промолчать.

— Даже если он тебя не простит?

— Даже если он меня не простит.

***

Чонгук просыпается ближе к полуночи, когда Минхек почти собирается уходить. Медлит только, останавливается в дверях гостиной и возвращается обратно, третий или четвертый раз — он не запоминает, с неясным беспокойством наблюдая, как Чихо практически выворачивает наизнанку от волнения и боли, перемешанных с путанной, мутной совсем, и какой-то совершенно иррациональной тревогой. Чихо не может найти себе места, скуривая за все это время еще четверть новой пачки мальборо к уже имеющейся, выпотрошенной с момента прихода Ли. Он чувствует себя слишком переполненным и бесполезным со всей этой навалившейся действительностью, в которой слишком темно и страшно, а над головой зависла тяжелая необъятная тень, способная погрести под собой все, до чего сможет дотянуться. И Чихо впервые так трудно понять, откуда она появилась. Он мечется из угла в угол, вслушивается в эфемерные, будто бы им самим придуманные звуки из комнаты брата, но так их и не слышит. Все замирает, и Чихо почти готов закричать, чтобы разорвать эту проклятую тишину, точно так же, как его разрезает изнутри этим чересчур жестоким пониманием реальности: что-то происходит, а искрящее по периметру безмолвие — лишь вуаль, скрывающая пульсирующий болью центр.

Минхек ему даже говорит что-то, Чихо не разбирает ни слова — в ушах звенит и вибрирует, он просто обводит глазами пространство, зацепляется за блестящий зрачок хена и откладывает едва затлевшую, но так и не подкуренную сигарету обратно на пачку. Ему кажется, что он вот-вот потеряется, но копившееся в теле напряжение так неожиданно резко сжимается где-то под грудью и разлетается разрывным снарядом по всем возможным сторонам, что это приводит в чувство словно по щелчку. Ровно в тот же момент, как они оба синхронно оборачиваются на глухой удар где-то в глубине квартиры.

Ли срывается с места первым. Чихо не понимает, как старший успевает так быстро промчаться по комнатам и найти нужное направление. Себя он начинает ощущать только тогда, когда со стороны кухни доносится судорожно-испуганное «твою мать», а внутри все простреливает бешеной дозой адреналина, завязывающей по нитям вен пережженные узлы из панического страха, так тонко граничащего с ярким, почти живым желанием не видеть, что Чихо до абсурда не может даже зажмуриться, проскальзывая через проход кухонной арки. Глаза словно не закрываются, Чихо затыкает рот ладошкой и неосознанно давит пальцами нос, потому что в воздухе так густо и терпко пахнет чонгуковой кровью, что хочется задохнуться.

Чонгук сидит на полу с поджатыми к бедрам лодыжками и распластанными по полу руками, каждая из которых почти на половину тонет в лужах из его собственной крови, толчками бьющейся сквозь рваную, неаккуратно вспоротую кожу. Его колотит нарастающей крупной дрожью, когда Минхек пытается подцепить тонкие запястья и сжать посильнее, одновременно стараясь дотянуться до махровых салфеток из подставки наверху и удержаться на сведенных напряжением коленях, предательски скользящих по теплому, залитому красным кафелю. Но кровь стреляет и льется только сильнее, брызгает на минхекову шею и лицо, и он орет, оставляя мокрый след от пощечины на сжатой челюсти Чихо, когда пытается содрать полотенце с ручки холодильника позади У.

— Блять! Чихо, сука, хватит стоять! — голос Минхека, грубый и звонкий, врезается в сознание с той же ультразвуковой частотой, что и расходящийся жар от чужих пальцев на щеке: больно и очень-очень страшно. Но слышать и понимать он начинает так четко, что каждое следующее слово резонирует в ушах кристальным, чистым потоком, разделяющим любой услышанный звук на отдельные сходящиеся тугой ясностью молекулы. — Дай. Мне. Гребанные. Полотенца. И вызови, наконец, эту чертову скорую!

В этот раз повторять дважды не приходится. Чихо нервно выбивает несколько ящиков с креплений, матерится на себя за то, что появляется тут так редко, что не знает ничего из того, что может здесь лежать, пока не находит нужную стопку чистых, еще пахнущих порошком полотенец. К телефону он не притрагивается. Только опускается на колени рядом с Ли, передает ему белые-пребелые салфетки и смотрит, как Чонгук дышит: громко, отрывисто и очень-очень быстро. Глаза у него мутные и почти безжизненные, но взгляд такой до одури осмысленный и почти счастливый, что Чихо кажется, будто братик едва ли не улыбается, когда ткань буквально моментально становится багровой от его крови, а Минхек не сдерживается и шипит сквозь зубы, перематывая и перетягивая поверх еще на один слой.

— Нужна частная клиника, Минхек. Я не дам им забрать его, — напугано выговаривает Чихо, когда Ли слишком кричаще стреляет в него взглядом, а Чонгук начинает задыхаться.

У трясется и черта с два считает, что он поступает правильно, но от этого не звучит менее уверенным, потому что какое бы смертельное дерьмо сейчас не затягивало их всех своей необъятной ширящейся воронкой, одно он знает стопроцентно точно: Чонгука он не отдаст. Никому.