Tough Cookie (СИ)

Закуривая на кухне, Чихо думает о том, что Чонгук просто не выдерживает, организм сдается, отказывается бороться. Потому что, что бы ни случилось, что бы ему ни пришлось взвалить и пронести на своих плечах, он все еще ребенок. Слабый и нуждающийся в защите. Которую Чихо не собирается теперь даже предлагать, которую он просто даст, не взамен, не за что-то, а просто так, потому что это любовь. Между ними, или только у него — неважно, он будет с Чонгуком до тех пор, пока тот сам его не прогонит, да даже если и прогонит — останется рядом все равно. Особенно сейчас. Чихо, докурив, почти проходит в комнату, чтобы разобраться с лекарствами, когда слышит настойчивый стук в дверь, перемежаемый с короткими, но частыми звонками в не отключенный когда-то звонок. Благо Чонгук не просыпается даже тогда, свернувшийся клубком и трясущийся даже сквозь одеяло. Чихо матерится, что вместо того, чтобы заботиться о брате, ему приходится выпроваживать незваных гостей, поэтому спешит открыть, лишь бы этот раздражающий трезвон не разбудил брата.

На пороге так некстати оказывается Сумин. Открывать ей нет никакого желания, но она будто назло, вознамерившись достать его любым способом, прибавляет ко всему еще и противный писк видео-фона, не забывая при этом добить:

— Я знаю, что ты дома. Твоя машина на парковке. Открой дверь матери! — громко говорит женщина. Чихо нехотя открывает и намеренно прислоняется к стене, преграждая ей путь внутрь. Сумин последний человек на Земле, которого он хочет видеть. Особенно теперь.

Она это понимает проницательно быстро, поэтому возмущенно вздергивает аккуратно подведенные брови и заглядывает ему за плечо. В коридоре стоит обувь Чонгука, а позади валяется так и не подобранная куртка. Сумин вскипает моментально, кривится в непонятной гримасе не то отвращения, не то презрения, не то и того и другого вместе, молчит сначала, пытаясь отодвинуть Чихо с дороги, но когда не получается, взвинчивается еще больше, плескаясь ядом едва ли не буквально.

— Что происходит? Не думаешь, что ты перешел все границы с этим ублюдком? Пропусти меня в дом! — Сумин удивленно смотрит на сына, который отрицательно качает головой и не двигается, демонстративно упираясь рукой в противоположный косяк, чтобы наверняка.

— Не. Называй. Его. Так, — с отчетливой угрозой произносит Чихо и уже тише продолжает, постоянно поглядывая боковым зрением в коридор. — Чонгук спит у меня в спальне, а ты не умеешь себя вести и кричишь. Я не позволю тебе разбудить его. Так что, будь добра, просто уходи, — Чихо еле говорит. Желания общаться, а тем более с матерью нет. Хочется выпить кофе, напичкать младшего лекарствами и завалиться рядом с братом, прижать его к себе и почувствовать, что он жив, что и Чихо жив — тоже.

— Что? Что ты несешь? Господи… У Чихо! Что здесь происходит? Почему ты все еще с ним?! — женщина срывается на крик, цепляется за руку сына и требует ответов. И Чихо отвечает. Медленно, размеренно, безжалостно режет своими словами Сумин, потому что молчать больше нет сил.

— Я всегда слушал тебя в этом вопросе. Всегда поддерживал и был на твоей стороне. Но все поменялось. Все, что ты сейчас говоришь и будешь говорить дальше — не имеет больше значения. Не для меня. Ты лживая и злая, мама. Он мой брат, и ты даже не представляешь, что это значит для меня теперь, когда я все знаю, — Чихо выдыхает, перекидывая на Сумин осуждающий, полный отрешенности взгляд, решаясь сказать и закончить все раз и навсегда. — Его мама скончалась сегодня ночью. Знаешь от чего? Не просто потому, что заболела. Не просто потому, что так должно было случиться. А от того, что у них не было денег на своевременное лечение, от того, что даже просить их было не у кого, потому что тогда, когда Чонгук пришел к нам — мы с тобой его выставили. Но он не сдался. Он стал продавать свое тело. У него ведь ничего больше не было. Что еще он должен был отдать взамен? Мы же все забрали, мы забрали у них все до последнего. Я и ты. Но он продлил ей жизнь. Сам не жил, а ей продлил. А я купил его. Представляешь? Купил собственного брата и не понимал, что же он за человек такой, что спит с родным братом за деньги. Теперь вот понимаю.

Чихо отказывается слышать что-то в ответ, вскидывает руку, прерывая весь тот поток, который Сумин уже намеревалась вылить на него, и отмахнулся ладонью, заставляя ее так и застыть с открытым ртом, когда до нее вдруг стало доходить, что же он имел в виду, когда сказал про то, что Чонгук с ним спал. То есть… спал. Во всех смыслах этого слова. И это осознание внезапно поразило настолько, что Сумин одной рукой схватилась за сердце, а второй вцепилась в вытянутую ладонь Чихо, будто это могло помочь удержать кувыркающуюся под ногами землю. Но Чихо не остановился, сжал ее пальцы на секунду и сбросил, отказываясь жалеть и понимать ту, кто никогда не понимала ни его отца, ни его самого.

— Все это меркнет, когда тебе нужны деньги. Когда твоя мать умирает. Знаешь, я сейчас не уверен, что пошел бы на такое ради тебя. Поэтому твои слова, которыми ты отравляла всю мою жизнь, слова, что Юна дрянь и шлюха — это все ложь. Было бы это правдой — Чонгук бы через такой ад не проходил. А теперь я полюбил его. Больше жизни. Больше себя. Мне эту вину не искупить. И тебе не искупить. Не заслужить его прощения. Но я буду с ним до последнего и буду защищать, буду продолжать любить. Нравится это тебе или нет. И если ты еще хоть раз оскорбишь его, приблизишься к нему с какой-то другой целью, кроме той, чтобы просить прощение — я не посмотрю, что ты моя мать. Обещаю. А теперь уходи и дай ему поспать.

Чихо поджимает губы, с застывшим безразличием в глазах и перебитым крест-накрест налетом легкой сиюминутной ненависти вдоль кромки зрачка смотрит на Сумин, так и застывшую у порога, бледную, пораженную, но не жалеет ее. Даже не задумывается о том, насколько его признание может оказаться больным и непонятным, потому что все его мысли находятся не здесь. Они кружатся-ютятся вокруг одного конкретного человечка, который прямо сейчас нуждается в нем куда больше, чем кто бы то ни было. Поэтому Чихо даже не замечает, как мать мечется глазами по его лицу, в надежде, в поиске ошибки, в страхе и еще, Бог знает в чем. Чихо просто захлопывает дверь перед ее носом, отрезает ее от себя и Чонгука, заставляя вздрагивать, слыша его удаляющиеся шаги, но он не жалеет. Сейчас существует только Чонгук. А мама… она не такая слабая, какой всегда пыталась казаться, никогда не была слабой, на самом-то деле, всего лишь умело лгала, манипулировала, пользовалась и вот теперь, наверное, получила свое. Пусть разбирается сама, он больше не намерен закапываться в этой лжи, он хочет жить. Рядом с Чонгуком.

***

Следующий день и темную, беспросветную ночь Чихо готов был молиться кому угодно, лишь бы это закончилось, лишь бы Чонгук открыл глаза и лучше бы вышвырнул его на улицу через окно, но перестал биться в агонии бреда и звать Чихо по имени.

Градусник показал полные тридцать девять и девять, отражаясь в глазах всеми спектрами паники, вынудившими Чихо испуганно носиться из комнаты в ванную, на кухню и обратно. За теплой водой, чтобы стереть с тела Чонгука липкую вязь болезненной испарины, за стаканом, чтобы с третьей попытки влить в него растворенные порошки и таблетки, чтобы накрыть одеялом, крепко сжимая ладонь, и ласково отвести взмокшие прядки со лба. И так круг за кругом, бесконечность за бесконечностью, с перерывом на бессознательные пробуждения, когда Чихо мог хотя бы попробовать заставить младшего глотать приготовленный бульон. Выходило не очень, но хоть как-то.

Чихо не мог заснуть, пока не удостоверился, что температура не решит скакать за пределы установившегося максимума, он даже глаза закрывать не решался, боялся проснуться и не услышать даже слабого дыхания, в которое он вслушивался по несколько часов подряд, лишь бы успокоить саднящее болезненными ударами сердце.

Когда к утру жар все-таки спал, Чихо облегченно вздыхает, устроившись поверх одеяла, и позволяет себе, наконец, обнять брата крепко-крепко, не боясь переломить, поцеловать во все еще влажный от компресса лоб и в сухие, потрескавшиеся губы. Уснуть на пару часов рядом, чувствуя под рукой более или менее спокойный стук. Правда, Чихо все равно подрывается непонятно от чего, как параноик вслушивается в чонгуково дыхание и идет на кухню, бесшумно ступая по подогретому паркету. Он знает, что Чонгук откажется завтракать, но все равно на несколько минут забегает в душ, а потом идет пялиться в холодильник, не представляя, способен ли он приготовить ребенку хотя бы кашу. Додумать не выходит, Чонгук появляется в дверном проеме, с прилипшей к телу футболкой, которую Чихо трижды менял за все это время, но даже эта, последняя, впитала в себя всю тяжесть его лихорадки. Взгляд у него был все такой же серый и безразличный, но чуть более надломленный, чем вчера. Потому что успокоительные перестали действовать, а реальность не заставила себя ждать.