Schwarz, rot, golden (СИ)

Сколько ударов, ты считаешь, заслужил? – Джеймс продолжает допрос, снимая с Раена рубашку, а за ней майку – отстраненно, словно с куклы, и в то же время с необычной бережностью. Чуть погодя настанет черед и остальной одежде, но пока ему хватает и этого: Джеймс не любит спешить. – Только не торопись с ответом. Если я решу, что ты назвал слишком мало, ты об этом сильно пожалеешь...

Слова не имеют ровным счетом никакого значения. Начальник охраны может в любой момент изменить правила так, как ему заблагорассудится. В любую сторону.

Но сейчас нужно сказать то, что понравится Джеймсу.

...Пятьдесят, – теперь это напоминает Райнхолду русскую рулетку. Только вместо мертвого дула пистолета – живая чужая воля.

В ответ – жестокий прищур, и щелочки его глаз своей чернотой действительно начинают напоминать Раену зрачок пистолетного дула:

Пожалуй, попал...

...цепочка из трех массивных колец продета в крюк на стене, руки скованы за спиной.

Наутро на запястьях вновь появятся бледно-голубые полосы синяков и кровавые ссадины.

Кричать запрещено, – напоминает Джеймс, и эта заключительная фраза-приказ выглядит последним штрихом в картине слепого художника. Но Раен все равно невольно зажмуривается, чтобы не увидеть его замаха.

...первый удар – всегда самый больной. Но всегда – самый слабый, боль еще такая ненастоящая, она не стремится проникнуть под кожу, как кипящее масло, еще не остается на теле. Пока не остается. Первый удар – это пытка ожиданием. Тело сковано страхом, а разум ждет, замирая, горячего, пронизывающего прикосновения. Когда тело привыкнет к боли, когда оно напитается ею, как облака

влагой, ему будет уже не так страшен следующий ее всплеск. Но первый удар – это самый страшный удар.

Беспомощность возбуждает. Лишь сжатые кулаки еще пытаются сопротивляться ей.

Райнхолд не считает удары. Сейчас он благодарен Джеймсу за то, что тот позволил ему не делать этого. Понемногу дыхание учащается. Сдерживаться все труднее: иногда кнут обжигает, как раскаленный железный прут, а жар от ожогов распространяется по всему телу и странным искаженным эхом отзывается внизу живота. Райнхолд и вправду старается не кричать. Он знает, что каждый его невольный стон, каждый рывок выдадут его слабость – и тогда удары сделаются сильнее.

Джеймс внимательно наблюдает за его лицом, и от него не ускользает момент, когда Раен вдруг закусывает губы, силясь удержать крик – новый удар обрушивается поверх прежнего и задевает соски. Жесткая ладонь скользит по груди Райнхолда, потом по животу, в одно слитное движение сдергивает с него белье и прикасается к отчаянно напрягшейся беззащитности ниже, и от этих ощущений все его тело от затылка до пят словно пронзает невидимым кинжалом.

Райнхолд ощущает дыхание Джеймса невозможно близко, и в тот же момент тот вдруг отступает и с силой наносит еще один удар – по тому же самому месту.

Невнятный вскрик помимо воли вырывается из горла, тело дергается и вытягивается струной, словно через него пропустили электрический ток. Джеймс бросает кнут на пол, берет Райнхолда за щеки – глаза в глаза.

– Не смей кусать губы, сучка. Они тебе для другого пригодятся...

Едва касаясь, Джеймс стирает большим пальцем каплю крови у него под нижней губой.

Пробует ее на вкус.

Низ живота сводит почти болезненной судорогой.

Внезапно грубые пальцы по-хозяйски врываются в рот. Райнхолд давится, ощущая солоноватый привкус крови, пота, его слюны, а пальцы проникают глубоко в горло, и Раен корчится от приступов тошноты, начиная задыхаться. Цепь наручников натягивается до предела, холодная сталь впивается в запястья.

Не дергайся. Оближи. Вот так... еще раз... – Пальцы Джеймса чуть дрожат. А вот голос – нет.

Райнхолд сгибается пополам от приступов кашля.

Он не чувствует освободившихся рук, когда Джеймс приказывает ему встать на колени.

Подрочи себе, Раен. Ты ведь этого хочешь?

...Он подчиняется, словно безвольный автомат. Скользкая от пота ладонь смыкается на напряженном, бордово-красном от прихлынувшей крови члене. Необъяснимое возбуждение от происходящего нарастает так быстро, что даже боль куда-то отступает – он понимает, что готов кончить от пары прикосновений.

Достаточно. Хватит, я сказал! – хлесткий удар наотмашь по лицу. Уверенная ладонь опускается на затылок, тянет за волосы, запрокидывая голову. – Надеюсь, ты не думал, что тебя здесь будут трахать только руками?...

#

...вы чувствуете, что ваше отношение к жизни изменилось с тех пор, как вы попали сюда? – не унимался журналист. Райнхолд прерывисто вздохнул и отвел взгляд, как будто в глаза ему вдруг направили луч яркой электрической лампы.

Пауза затягивалась. Похоже, британец наконец почувствовал какое-то неудобство и смущенно кашлянул, опуская микрофон.

Ответь, Раен, – негромко сказал Джеймс.

Раен вновь поднял глаза на оператора, потом перевел взгляд на начальника охраны.

Мое отношение к жизни не изменилось, – ровным голосом произнес он, глядя ему в глаза. – Здесь мразей ничуть не меньше, чем на свободе... – И отвернулся.

Райнхолд отлично знал, что обязательно поплатится за эти слова. Может быть, прямо сегодня, может, через день.

Ему было наплевать.

#

...жизнь все шла и шла своим чередом. Подошел к концу март девяносто пятого года, он сменился апрелем, а апрель – маем, но за решеткой не ощущалось ни смены времен года, ни времени суток. Понемногу утекло в никуда лето, и Раен зачеркнул у себя в тетрадке двенадцатый месяц заключения. Пришла осень, и шестого октября Райнхолду исполнилось двадцать девять лет, но он снова не вспомнил об этом дне.

Для него словно бы не существовало больше времени. Каждый вечер Райнхолд засыпал, глядя на несколько крашеных бледно-серой краской кирпичиков стены, которые он неизменно видел, поворачиваясь на правый бок. Каждое утро просыпался от пронзительного воя сирены. Заключенным было строго запрещено

иметь при себе даже наручные часы, поэтому, когда Раен находился не на работах, ощущение времени сливалось в бесформенную тягучую бесконечность. Сирена подъема означала наступление утра, вечерний обход – приближение ночи, в остальном же время превратилось в вакуум, в гигантскую мясорубку, перемалывающую людские души в однообразное серое месиво. День за днем они выходили на работы, строились на завтраки и обеды... но по ночам – не слишком часто, но и не редко – для Райнхолда начиналась другая жизнь. Иногда ему казалось, что две этих жизни не имеют друг с другом ничего общего, кроме его имени, и проживают их два совсем разных человека, за одним из которых его зачем-то заставляют подглядывать.

Все менялось так незаметно, что Райнхолд уже не мог понять, он ли это был раньше. Он не смог бы объяснить даже самому себе, что с ним произошло, почему так поменялись его мысли и чувства, да и не сильно старался. В его мире просто не осталось вещей, которые могли бы заставить бояться, ждать, ненавидеть или вызывать еще хоть какие-нибудь человеческие эмоции – кроме этих бессонных ночей в дежурной комнате, когда он переставал принадлежать самому себе. Когда он по чужому приказу опускался на четвереньки, когда, повинуясь резким движениям сжимающей волосы руки, запрокидывал голову назад и хрипло стонал на выдохе, а пальцы скованных рук беспомощно скребли по шершавому бетонному полу. Раен боялся признаться себе в этом и презирал себя за эту боязнь, но подчинение – и ощущение чужой власти над собой – стали доставлять ему смутное, противоестественное удовольствие. Это было состояние, когда переставал существовать разум, и оставались лишь инстинкты, исконные, древние реакции тела на удары и прикосновения.