Schwarz, rot, golden (СИ)

...например, если бы ему удалось раздобыть огнестрельное оружие. Пистолет тайком передает ему библиотекарь, пока идет с тележкой вдоль камер, раздавая книги. У библиотекаря свои счеты с начальником охраны. Вечером Райнхолд прячет пистолет под футболку, а ночью, зайдя в дежурную комнату, стреляет раз и еще раз – и начальник охраны, только вставший из-за стола, отлетает к стене. Райнхолд подходит, с наслаждением наблюдая за тем, как бледнеет от боли лицо умирающего, а потом молча делает еще один выстрел – в голову, любуясь на бурую размазню из крови и мозгов, которая растекается по стене у Локквуда за спиной. Он сочинял для Джеймса самые изысканные пытки, валяясь ночью без сна в своей камере, и было в его фантазиях нечто такое, что его самого бы привело в ужас несколько лет назад.

Райнхолд не замечал, как потихоньку учится у Джеймса жестокости, впитывает ее в себя, как корни цветка – дождевую воду, как сам превращается в хищника – в до поры укрощенного хищника.

Однако фантазии так и оставались фантазиями, потому что он каждый раз становился абсолютно беспомощен, оставшись с этим человеком один на один.

Со стороны, наверное, могло бы показаться, что ночные встречи теперь происходили словно бы с обоюдного согласия. Что они перестали быть для Райнхолда столь мучительны. На самом деле это лишь хаос не-жизни, которому Раен так долго пытался противиться, теперь захлестнул его с головой, подмял под себя, затопил изнутри – разрушая, растворяя, измельчая все то, что Раен когда-то считал собой. Правила не-жизни руководили теперь его действиями, мыслями и поступками. Заполнивший Раена хаос теперь говорил его голосом и желал его желаниями, вновь и вновь заставляя чувствовать себя рабом собственного тела и чужой прихоти, вновь и вновь заставляя содрогаться от унижения и – сжимая зубы, желать, все равно желать продолжения.

Райнхолд раньше и не подозревал, что все может обернуться вот так. Он уже не мог сопротивляться этим непрошеным и новым желаниям: просто не осталось больше воли.

Иногда Раен думал – наверное, ему сейчас было чуть-чуть лучше, чем совсем потерявшим мужское естество «сестренкам», ставшим тюремными шлюхами.

Потом он опять вспоминал Вилли Тейлора по прозвищу Сушка.

Его состояние уже давно нельзя было назвать отчаянием, поскольку отчаяние всегда означает состояние временное. Отчаяние же, сделавшееся постоянным, привычным, укоренившееся в душе и пустившее там множество корней, переходило в новое качество. Когда это состояние делалось совсем невыносимым, серыми мутными вечерами перед отбоем Райнхолд опять и опять, превозмогая себя, заставлял себя брать в руки потрепанную тетрадку в черной обложке и вспоминать свое детство, родителей, школу, переезд в Нью-Йорк – все- все, до мельчайших подробностей.

Последнее время это давалось ему все сложнее, и тогда он перечитывал уже написанное и безжалостно вырывал страницу за страницей – такую боль причиняли описанные на них идиотские ожидания и беспочвенные надежды.

Теперь Раену казалось, что его не хотели трогать, потому что он превратился в собственность Локквуда, а того за решеткой слишком сильно боялись. Его даже не старались больше зацепить похабными намеками – просто стали все больше и больше сторониться его.

Он не сразу понял, что это не так. Почти полностью ушедший в себя и в свои переживания, он сначала не мог поверить, что большинство окружающих попросту не догадывается об истинном положении дел. Они предполагали все что угодно, кроме этого – и только через много лет Райнхолд окончательно осознал, почему. О развлечениях начальника охраны так или иначе известно было всем – кто-то знал больше, кто-то меньше, но каждому хотя бы по рассказам, почти легендам, знакомы были любимые им наказания при всех.

Райнхолд и сам пару раз видел, как Локквуд с парой других охранников выводил заключенных, отбывающих многонедельный срок в карцере, на улицу во время общей прогулки – чтобы видело побольше народу. Таким одевали наручники за спиной, а потом били по животу, чтобы наклонились грудью к коленям, вытянули вверх скованные руки и смотрели в землю – и так их заставляли ходить кругами по двору, сопровождая пинками под зад. А тех из них, кто пытался выпрямиться,

начальник охраны безжалостно избивал – до потери сознания, до пены с посиневших губ.

А еще он иногда заставлял провинившихся выходить на работы голышом – просто так, из прихоти и из любопытства...

Он властен был убивать и убивал, хотя и не всегда своими руками: продолжительное время в дыре без еды было равносильно смерти заживо, и оттуда редко потом возвращались в обычную тюремную жизнь. Живые игрушки Джеймса никогда не держались дольше пары недель. С

Локквудом невозможно было пробыть так долго: Райнхолд стал единственным, кому это удалось.

А вездесущие тюремные сплетни попросту не могли поверить в такую возможность.

#

Однажды сырым пасмурным днем в середине марта к ним в цеха зашло несколько человек, сопровождаемых охранниками. Они шагали не по-тюремному легко и оттого походили на стайку детей во время школьной экскурсии. Райнхолд настолько отвык от того, что где-то в мире живут нормальной человеческой жизнью, что не сразу узнал в шумно переговаривающихся, пестро одетых людях журналистов. Он понял это, только когда заметил телекамеру на плече одного из мужчин. «Британское телевидение... Лондон», – донеслось до него сквозь шум работающих станков. Очередная инспекция, подумалось Райнхолду.

Неудивительно, что они из Лондона, американцев сроду не интересовали проблемы национальных тюрем. А может быть, это политический ход – раззвонить по всему миру, как хорошо живется в американских тюрьмах. Или, наоборот, плохо. Наверное, никто даже не догадывается, как здесь, в тюрьме, из людей вытаскивают души, чтобы заменить их новыми. Когда вытаскивают душу – это больно. Наверное, куда больнее, чем когда вытаскивают внутренности, потому что нет спасительного болевого шока-анастезии, и нужно постоянно оставаться в сознании. Об этом, пожалуй, можно бы сделать неплохой репортаж: парочка шокирующих деталей, фотографии дежурных вышек и эффектный кадр с американским флагом, виднеющимся по ту сторону колючей проволоки.

Обыватели за милую душу проглотят и попросят добавки. Хорошо быть журналистом.

Ему на них наплевать.

«...а вот здесь находятся рабочие цеха», – донесся до Раена знакомый голос, и он едва заметно напрягся. Он же ничего тебе сейчас не сделает, идиот, сказал себе Райнхолд, но мышцы спины и рук некоторое время упрямо не хотели расслабляться, как будто их коснулись чем-то очень холодным.

Начальник охраны вместе с журналистами обходил зал по периметру; он шагал уверенно и широко, не оглядываясь, так что те едва поспевали за ним. Вот один из операторов остановился, медленно обводя камерой цех, и Локквуд тоже замер, чуть отступив в сторону. Заключенные сосредоточенно рассматривали вытачиваемые детали, казалось, всецело погрузившись в процесс работы. Один только Райнхолд позволил себе мазнуть взглядом по группе около стены. Джеймс стоял вполоборота к нему в расслабленно-ожидающей позе, чуть ссутулившись и заложив пальцы за брючной ремень: пантера-охотник, осматривающая свои угодья. Потом у него что-то спросили и протянули микрофон. «Здесь тюрьма, а не оздоровительный лагерь, – расслышал Раен. – У нас нельзя драться. У нас нельзя сопротивляться охране...»

Слова примерзали к коже, как иголочки инея – к оконному стеклу тюремной камеры. Эти ленивые, чуть презрительные интонации Джеймса почему-то завораживали Райнхолда. Так он мог говорить с заключенными или приказывать что-то охранникам – небрежно, даже не глядя в их сторону. По ночам голос у него менялся. Временами он делался чуть ли не вкрадчивым, временами – почти насмешливым, а иногда в нем слышался интерес, или затаенное ожидание перед тем, как он наносил удар. И тогда тени от электрической лампы плясали по стенам в такт с дыханием.