Schwarz, rot, golden (СИ)

Он долго говорил нам что-то. Про долг, дисциплину, распорядок дня. Про обязательную проверку личного состава три раза в сутки. Рассказывал про наказания. Карцер. Дополнительные работы по уборке территорий. Лишение права на посещения. Он разглагольствовал больше получаса. Никто уже почти не слушал его. А от невыносимой жары было трудно дышать. И в глаза ползли едкие капельки пота. Но я хорошо запомнил завершение его речи.

Ваши задницы теперь принадлежат департаменту исправительных заведений, сказал начальник тюрьмы. Вы будете делать то, что скажем мы, и когда скажем мы. Спать, есть, ходить в душевую, ходить в сортир. Вы теперь – собственность штата Нью-Йорк.

Не забывайте об этом. [вырванные страницы]»

#

...тусклое воскресное утро. Пованивающая хлоркой одинокая душевая кабинка перед входом в блок одиночных камер. Вернее, кабинкой это назвать сложно – просто душ, огороженный белой пластиковой занавеской. Каждый из заключенных имеет право пользоваться душем раз в неделю. Прямо перед душевой, через проход шириной едва ли в пять футов – пост дежурного охранника.

Райнхолду всегда было неуютно мыться так: пару лет назад он с пеной у рта доказывал бы всем и каждому, что подобные правила – это нарушение границ личного пространства и вообще прав человека. Пару лет назад он не понял бы, скажи ему кто, что к заключенным никто и не собирается относиться как к людям. Ну а сейчас – сейчас ему было уже слишком хорошо известно, что в здешней

жизни случаются правонарушения куда серьезнее, чем душевая кабинка без дверцы.

Вода шла еле-еле, вдобавок временами совершенно самостоятельно, словно насмехаясь над ним, она превращалась из горячей в холодную и наоборот. Когда Райнхолду сделалось окончательно ясно, что бороться с ржавым краном не имеет никакого смысла – как, наверное, и со всем здесь, – он потянулся за мочалкой... И вдруг почувствовал движение у себя за спиной.

Райнхолд обернулся и успел увидеть, как Джеймс неторопливо отдергивает занавеску до конца. Колючие брызги идущей под слабым напором воды даже не достигали пола, обессиленно падая на кафельную плитку, словно убитые насекомые. Райнхолд в отчаянии глянул ему за спину – но темнокожего офицера, который совсем недавно сидел на посту за столом, нигде не было видно.

Он попросил его подменить, – сказал Локквуд, перехватив его взгляд. – А ты чем-то недоволен, Раен?... – В его дыхании отчетливо ощущался запах алкоголя. Райнхолд молчал.

Продолжай... хочу посмотреть на тебя, – с легкой улыбкой начальник охраны отступил назад и сел на стол дежурного, не сводя с него глаз.

Райнхолд на секунду замешкался. Где-то слева в груди вдруг стало холодно и мерзко. Нет, это был совсем не стыд. Наверное, о стыде говорить было бы уже вовсе глупо, но все же... он был сейчас абсолютно обнажен и беспомощен перед облаченным в форму мужчиной с черной дубинкой и наручниками, прицепленными к поясному ремню. И от этого как никогда явственно ощущалось, что у Локквуда в руках власть. Не эфемерная и не игрушечная – настоящая власть.

Та, которая может убить.

Райнхолд прислушался к себе и успел удивиться странной пустоте собственных мыслей. Где-то глубоко внутри больше не осталось никакого желания сопротивляться или даже испытывать страх – одно только блеклое, беззвучное безразличие.

Ко всему.

Потом Раен начал неторопливо смывать с себя мыло. Начальник охраны, по- видимому, совсем недавно заступил на смену, а до вечера далеко. Подменить обычно просят на час или на пару часов, дверь в смежный коридор наверняка надежно заперта изнутри... Что ж, Джеймс, ты всегда был изобретателен по части новых развлечений.

Он старался не встречаться с начальником охраны глазами, но один раз все-таки не выдержал – и замер, как загипнотизированный. Взгляд Локквуда был цепким, словно рыболовные крючки. Еще чуть-чуть – и крючки вцепятся в тело, потянут на себя, вырвут внутренности, перетянут вены режущей леской. Но пока они еще только легонько касаются влажной кожи.

Только дрязняще покалывают...

Чем дольше это длилось, тем яснее Райнхолд ощущал подступающее возбуждение. Мочалка автоматически продолжала поглаживать грудь и живот, постепенно спускаясь все ниже, чтобы прикрыть отчаянно напрягающееся мужское достоинство. Вот почему он не пошел в натурщики, совершенно не к месту вспомнился дурацкий старый анекдот. Сдержать себя возможно – но для это надо быть хотя бы одетым.

Джеймс спрыгнул со стола и приблизился. Провел горячей ладонью по его шее, груди, зацепил и чуть сдавил пальцами левый сосок, через который тянулся еще не до конца заживший шрам, отчего Райнхолд вздрогнул. Движения Локквуда, чуть более резкие, чем обычно, безошибочно выдавали легкое опьянение.

– Так значит, тебя это заводит? – одними губами проговорил начальник охраны, глядя Раену в глаза. Расширенные зрачки тонули в темно-карей радужке. – Заводит, соска, да? Ты, гребаная траханая сучка...

Голос у Джеймся сорвался, и он принялся неровными движениями расстегивать на себе форменные брюки.

Влажная кожа на спине Раена взялась пупырышками.

А потом Локквуд несильно надавил ладонями на его плечи, вынуждая опуститься на колени.

...Райнхолд так и не проронил ни единого слова.

#

Что-то менялось в нем, лишая последних остатков воли – медленно, незаметно и неумолимо. И оттого страшно. Раену словно бы переломили хребет, по всем правилам он давно должен был умереть, но отчего-то не умер, а вместо этого начал жить чьей-то чужой жизнью.

Не-жизнью.

Что-то менялось. Внутри него пропала какая-то сдерживающая сила, подобная той, что, наверное, отталкивает плюс от плюса, чтобы притянуть его к минусу. Пропал куда-то маячок вдали, который раньше звал к себе, не позволяя оставить сопротивление, вынуждая раз за разом напрягать волю ради сохранения самое себя, ради какого-то далекого будущего. Желание добраться до этого маячка невредимым, жажда сохранения собственного естества ради чего-то, еще не сбывшегося, были теперь неумолимо вытеснены необходимостью выжить.

Необходимость выжить по другим законам – она была как серная кислота из пролитого в цеху контейнера. Она растворяла в себе личность, расщепляла на атомы волю, уничтожала любую мысль о том, что что-то может происходить иначе, чем происходит сейчас. Прошлое и будущее слились в одно   бесконечное настоящее, в прямую без начала и конца, и это настоящее бурным

потоком несло его куда-то вперед, не оставляя ни малейшей возможности сопротивляться течению – ночь за ночью, неделю за неделей.

О да, он ненавидел Джеймса. Это чувство жило в нем всегда, но Райнхолд сознательно не позволял себе сосредоточиться на нем, потому что понимал – пойдя по этому пути, он не найдет ничего, кроме отчаяния, а отчаяние убьет его. Но иногда сознание отказывало ему, и скопившаяся злость накрывала с головой, словно какое-то тихоокеанское цунами, о которых иногда рассказывают в новостях. Накрывала, отравляя каждую клеточку мозга и оборачиваясь необыкновенно болезненными, сумасшедшими снами и фантазиями. Тогда Райнхолд неистово мечтал увидеть это красивое сильное тело окровавленным на земле, услышать, каким станет этот голос, когда он превратится в крик невыносимой боли, – и он готов был поклясться, что не испытал бы ни малейшей жалости тогда. Пожалуй, ради такого зрелища он и себя бы позволил потом забить до смерти, так, чтобы клочья кожи срывало с ребер, а раны потом посыпали солью.

– ...сучка, – голос Джеймса звучит откуда-то сверху, делаясь все глуше.

С Раеном происходит что-то странное. Он больше не может пошевелиться, не может даже сглотнуть, словно бы все его мышцы разом атрофировались. Боль от недельной давности ударов куда-то утекает с поверхности кожи, словно горячая вода, и Райнхолд внезапно ощущает себя одним огромным, беззащитным, бесформенным телом без глаз и языка. Он чувствует, как раскрывается на нем каждая пора, словно маленький рот, слышит, как с шумом бежит по сосудам кровь – этот шум нарастает и нарастает, перекрывая все остальные звуки. Как будто он стоял на краю пропасти, а теперь соскользнул и со страшной скоростью летит вниз, в темноту, так что дыхание перехватывает, рот приоткрывается, но нет сил вдохнуть, лишь тошнотворный горько-соленый привкус остается на языке. Глаза залепляют рваные куски серого промозглого тумана, и невидящий, словно после затяжки крэком, взгляд упирается в противоположную стену.