На привязи (СИ)

— Вытащи иглу из меня, — попросил Марик.

— Вот еще.

— Олли, пожалуйста, я от этой наркоты улетел в стратосферу уже…

— Я больше ни одной твоей просьбы не выполню! — обозлился Оливер. — Точно так же, как ты моих не выполняешь. Ни просьб, ни приказов. У тебя два дня, прежде чем девочку эту возьмет Альянс к себе, ты ведь не сомневаешься, что они ее заберут? Я постараюсь доказать, что это наша юрисдикция, и тем более она напала на полицейского …

— Нет. Они заберут.

— Ага, — согласился Оливер. — А зрачки-то у тебя уже во все глаза. Ты как инопланетянин. Геройствовать было совершенно незачем. И врать мне — тоже. Не жалуйся потом, что тебя никто не любит.

Марик хотел возразить, но язык стал легким, взлетел и прилип к нёбу. Оливер вздохнул и ушел, не попрощавшись. Марик прикрыл глаза всего на секунду, но когда вновь открыл их, то в палате стало темно, а на стуле сидел Антон. Марик сделал глубокий вдох, и Антон встрепенулся.

— Света не надо, — тихо сказал Марик.

Антон кивнул.

— Воды?

— Да.

От его пробуждения опять заработала аппаратура и брызнула в кровь успокоительное, чтобы процесс заживления не был таким жгучим. Но Марик лучше бы терпел боль, чем плавал в странном невесомом киселе. Антон поднес ему ко рту кружку, и Марик жадно ее осушил.

— Сколько времени прошло?

— Полтора дня всего. Но говорят, что ты на редкость живучий, у тебя организм вообще репликант не отторгает.

— Привычный, — попытался хмыкнуть Марик, но вышла лишь сиплая констатация факта.

Знакомо забурлила кровь в жилах, пузырьки шампанского стали подниматься к голове, и становилось легко и весело. Он ощутил голод.

— Давай договоримся, — сказал Антон. — Ты больше не будешь закрывать меня грудью. Я… черт, Марик, я чуть на части не разорвался. Должен был с тобой остаться и львицу твою поймать, чтобы за волосы эту дрянь оттаскать.

— Она в полиции?

— Да где там… Альянс уже к рукам прибрал. Инспектор подсуетился, провел хороший допрос. Он тебе покажет видео. Сейчас это не имеет значения. Она во всем созналась. Так что выздоравливай спокойно, хорошо?

— Дай еще воды.

Антон наполнил кружку из кулера. Марик взял ее сам, жадно вылакал и пролил немного на грудь.

— А знаешь, — легко сказал он, — я не жалею. Я бы и под тысячу пуль встал, чтобы тебя защитить.

— Не надо мне такой защиты, — раздраженно сказал Антон.

Голова уже будто бы отделилась от тела, плавала в нескольких сантиметрах над шеей. Мысли превратились в гелий, а язык развязался.

— Я бы что угодно ради тебя сделал. Руку отдал, ногу… да хоть жизнь. Впрочем, с жизнью я один раз уже попытался расквитаться с твоим светлым именем на устах…

— Марик, — тихо сказал Антон, — ты не в себе. Успокойся.

Захотелось смеяться, и Марик захохотал через боль в груди.

— Сними с меня катетер, — взмолился он, пытаясь отдышаться. — Сними, а то я и не такого наговорю… а, чего терять? Я же тебя люблю, — сказал он, и из горла полез смех, как пена у больного бешенством. — Всю жизнь. Всю гребанную жизнь. И вскрылся, потому что моя лучшая подруга тебя увела, пока я со сломанными ребрами дома лежал. Я любил тебя все это время, и сейчас люблю, и ты говоришь мне не ловить за тебя пули? Вот еще…

Антон закрыл сухой и шершавой ладонью ему рот. Марик скосил глаза. Вид у Антона был ошалевший. Вот не повезло ему, а? Сколько разом вывалилось на мужика… Расстроен, наверно. А может, вне себя от радости: есть ведь на свете человек, который любит его каждую секунду своей жизни, несмотря ни на что, и будет любить всегда. Марик дернул головой, сбрасывая руку Антона, и выпалил:

— Я всегда тебя буду любить, хочешь ты того или нет.

— С ума сошел. Ты сходишь с ума, — медленно произнес Антон безо всякого выражения, словно говорил с буйнопомешанным. — Я спрошу, можно ли от тебя эту трубку отсоединить. Поспи. Ладно? Ты поспи, а я завтра узнаю, как насчет выписки. Мне вроде говорили, что самое главное для тебя — постельный режим, а в постели лежать и дома можно, да?

— Не уходи, — потребовал Марик. Веселье затопило его с головой. — Я сказал, что люблю тебя целую вечность, а ты делаешь вид, что ничего не слышал? — он засмеялся, и от булькающего смеха перебило дыхание. — Это для тебя типично, — задыхаясь, выпалил он. — Ты-то меня не любишь.

— Марик, поговорим об этом, когда ты…

— Когда я снова смогу держать язык за зубами! — Марик опять заржал. Смех выходил лающим, в груди клокотало, да и швы, наверно, грозились разойтись. — Всего-то раз хотел с тобой начистоту, а ты отказываешься! Ты же хотел все обо мне знать! Вот самое главное обо мне, дорогой: у меня в жизни ни одной любви, кроме тебя, не было. Я, как мои родственники по мужской линии, однолюб. Генетически запрограммирован! Только один человек…

Ему вдруг стало грустно, веселье пропало, и по лицу градом покатились слезы. Он ощутил острую потребность в любви. Ему ведь всегда, по большому счету, нужно было, чтобы его любили и говорили это каждый день. Но все, что он получал, — это ласковые слова мамы. А одного человека мало. Тем более что это не тот человек, чья безусловная преданность была необходима ему всю жизнь.

— Я врача вызвал, — перепугался Антон и ткнул в кнопку.

— Ну вот, дорогуша, сейчас нас разлучат, и все мои признания останутся безответными… а я все сказал! Даже почему вены вскрыл — и то сказал, а я никогда и никому не говорил…

— Марик. — Антон осторожно взял его лицо в ладони и коснулся губами лба. — Мы обсудим это. Я тебе обещаю. Но когда ты придешь в норму, хорошо? Сейчас ты меня пугаешь.

Марик потянулся к нему, хотел поцеловать, в последний раз урвать то, о чем грезил, но Антон оказался так далеко, что до него не дотронуться, не докричаться. Между ними выросла стена, и Марик сполз по подушке вниз, обессилев.

В палате оказался врач, бодро заявил, что эмоциональная нестабильность сопровождает процесс регенерации в девяноста процентов случаев, и нет ничего страшного, если пациент плачет от надуманных причин… Он изменил концентрацию успокоительного, и Марик с радостью погрузился во тьму, потому что, несмотря на приподнятое настроение, отчасти понимал, что сказал то, чего не следовало. И что об этом придется пожалеть.

Репликант действовал, как гильотина: быстро и жестко. Все ткани ему срастить не под силу, но уж на дыру в легком и мышцах он латал заплатку эффективно. Разве что сопровождалось это болью, и когда Марик, очнувшись посреди ночи, с яростью вырвал иглу из катетера и воткнул ее в подушку, то его захлестнула жгучая волна. Горело все: грудь, руки, лицо. Еще больше хотелось есть, он невыносимо жаждал вонзить зубы в мясо: можно с кровью, можно сырое, но не торопился нажимать на кнопку вызова врача. Эти товарищи ужином не угостят, только вернут иглу на место, якобы помогая организму справиться с репликантом, множащим клетки, как опухоль… Вспомнилось все: первый увиденный взрыв, от которого звенело в ушах еще неделю, прежде чем военный медик что-то закапал ему, и стало лучше; первое убийство — просто пришлось, потому что стоял вопрос о выживании, и Марик хотел, чтобы на землю неподвижно лег лазутчик диких людей, а не он, правильный и наивный еще космополит… А еще вот что засело в голове: Лайла, Антон и он в школьной игровой комнате, и Лайла пытается вовлечь их в разговор, Антон скользит ладонью по ее колену и ждет, пока Марик свалит, а сам Марик точно к стулу прирос и не понимает смысла этой пытки, почему он должен смотреть, как его единственная любовь и единственная подруга счастливы так, что никого к себе не подпускают? Наставник Мишель говорит ему: разве вы не заметили, что вот эта запятая играет важную роль… И сердце Марика наполняется благодарностью, потому что ошибка, которая выползала в каждом расчете и ломала код, теперь устранена, и Мишель увидел ее сразу же, сказал о ней, а не предложил, как научный руководитель, разобраться самому… И снова: собачий лай, от которого кровь стынет в жилах, и Марик знает, что демоны рвут на куски террористов в запертом здании, слышит крики (возможно, ему только мерещится), и просит пустить газ, чтобы умертвить всех… Ему отвечают: нет, не положено. Во-первых, они должны знать, что мы с ними сделаем, если они попытаются разрушить наши прекрасные города и убить наших добрых, славных людей. Во-вторых, газ может затронуть гражданских, а на полноценную эвакуацию у нас нет времени. Но вот что я скажу тебе, сынок: будь мы в пустыне, я бы все равно спустил на них собак, потому что убийцы должны подыхать в мучениях, и мне жаль, что смертная казнь стала безболезненной. А еще знаешь, что? Думаю, надо отрубать ворам руки, это дикие хорошо придумали, единственное, что они делают правильно.