Твой силуэт как иллюзия (СИ)

— Больше точно нет?

— Я тебя когда-нибудь обманывал?

— Жаль. Ладно, найду где-нибудь. Верну с зарплаты, бывай. Звякну на днях, — Звягинцев хлопнул входной дверью, оставив Опальского наедине с самим собой. Пусто. В груди пусто. А когда-то, ещё вначале, Артур настойчиво добивался его. Он буквально преследовал Тараса, пока тот наконец не сдался.

— Чайник вскипел, — Динияр стоял в дверном проёме кухни, подпирая плечом косяк.

— Простите.

— Чрезмерная доброта — психическое расстройство. Правда, я не уверен, доброта это или банальная глупость.

— Давайте выпьем кофе.

— О, вы умеете игнорировать вопросы? Я поражён, — Хайруллин усмехнулся.

— Я не услышал вопроса в ваших словах, — Опальский хотел быстро пройти мимо гостя, но тот остановил его, сжав плечо.

— Любовь?

— Нет. И я не понимаю, почему должен обсуждать это с вами.

Как мог Тарас объяснить этому человеку, что ему никогда не приходилось выбирать? И разве нужны были объяснения? Всё было понятно без слов. Посредственность не выбирает. Не кидается на первого встречного, но и не выбирает, уступая в определённый момент чужой настойчивости.

— А если я скажу, что хочу вас, тогда мы сможем обсудить это? — Динияр взглянул в болотные топи, пытаясь увидеть в них что-то.

— Из первого класса в общий вагон? Слышал, что элите нравятся подобные эксперименты. Вы будете кофе или чай?

Хайруллин был восхищён выдержкой оппонента: ни один мускул на лице не дрогнул, а болотные топи так и остались всего лишь болотными топями. Хотя… Не поверил… Он просто не поверил.

— Вы же знаете, что я пью только кофе. И никакой растворимой мерзости.

— Я сварю.

Динияр пил кофе литрами. Кофе и алкоголь. Ничего больше. Так сложилось.

Он сел на подоконник и закурил, гипнотизируя спину Опальского, стоявшего возле плиты. Привычно. Из раза в раз.

— Тарас…

— А?

— Хочу пиццу в следующий раз. Можно?

— Если вы заранее предупредите о своём приходе.

— Не буду. Вместе сделаем.

— Хорошо.

Он никогда не спорил. Это порой злило. Хоть бы раз из себя вышел, наорал, послал к чертям… Нет.

— А если здесь будет он?

— Сомневаюсь, что вы уйдёте. Подождёте в машине, ведь так?

— Так. И вас не удивляет это?

— Наверное, я привык.

— Давайте напьёмся?

— Я не пью, я уже говорил.

— Помню. Я всё помню.

— Ваш кофе, — Опальский поставил на стол чашку.

— Спасибо, — мужчина выбросил окурок в форточку под укоризненным взглядом хозяина квартиры и пересел с подоконника на свой любимый стул. Тарас сел напротив, обеими ладонями обхватив кружку с душистым красным чаем. Хайруллин невольно улыбнулся, глядя на него: Амина тоже любила красный чай. И его. Его она любила так отчаянно, что порой становилось страшно. Тихая, молчаливая, покорная на людях и неистовая, страстная наедине. Амина, кажется, всегда любила его, и не было для неё большего счастья, чем стать его женой. Это было решено ещё до их рождения. Так должно было быть. Амина была прекрасным цветком, хрупким, нежным, окутывающим мягким ароматом. Она дарила ему покой и умиротворение. Она была его жизнью, подарком самого Аллаха.

Брак с любимой женщиной — счастье. Они жили друг другом. Когда Динияр узнал, что жена забеременела, он плакал. И он никогда не стыдился этих слёз: они были чистыми, искренними. Мужчины не плачут? Нет, плачут. В момент наивысшего счастья и горя. Ему довелось испытать оба этих чувства.

— Я был женат, — едва слышно произнёс Хайруллин. Он сам не понял, как это сорвалось с языка.

Тарас несколько раз моргнул, переваривая услышанное, с глухим стуком поставил кружку на стол и так же тихо спросил:

— Вы развелись?

— Я умер.

Опальский молчал. В синих глазах нельзя было прочесть ничего — в них клубилась тьма, страшная, засасывающая, бездонная.

Динияр снова закурил. Больно. Даже спустя столько лет… Есть боль, которая не проходит. До сих пор бывали ночи, терзающие его кошмарами. Он просыпался в немом крике, липкий от пота, с влажными дорожками на щеках, обессиленный, разбитый. Ему снилась Амина. Она улыбалась ему, протягивала руки, но он не мог дотянуться, что-то держало его невидимыми цепями. Он рвался из них, звал её, но она всё отдалялась от него, пока не исчезала совсем. А потом он неизменно слышал надрывный визг шин, скрежет, крики, среди которых тонул его собственный отчаянный вопль, дикий шум, вой сирен и… внезапная тишина. Страшная тишина. Абсолютная. Обречённая. Амина была красива и в своей смерти. Казалось, она вот-вот откроет глаза, улыбнётся кроткой улыбкой, поднимется из липкой грязно-алой лужи, протянет к нему тонкие руки и назовёт по имени. Динияр. Без каких-либо сокращений. Только Динияр. С любовью и трепетом.

Чуда не произошло. Чудес не бывает.

— Какой была ваша жена? — Тарас понял, что женщины, которую любил его гость, больше нет.

— Доброй, — Хайруллин улыбнулся. Когда он вспоминал об Амине, это первое, что приходило в голову. Её доброта поражала. Какая-то безграничная, доходящая до абсурда. — Она бы не пожалела последнего куска хлеба. Это было от души. Я никогда не встречал таких, как она, — он соврал. Потому что не хотел говорить, что Опальский такой же. До боли добрый. До одурения. Это злило. Нельзя быть таким. Жизнь не простит. Амину не простила. Амина бросилась под колёса огромной фуры, желая спасти маленькую девочку, выбежавшую на проезжую часть за перепуганным котёнком. Ей не удалось спасти ни ребёнка, ни себя. Она лишь закрыла её собой, обхватив руками и закрыв от ужаса надвигающейся смерти. А то, что осталось от его нерождённого дитя, Динияр боялся вспоминать. Липкая лужа. Кровь Амины, маленькой девочки и его ребёнка смешалась в одну грязную лужу, покрывшую тормозной путь громадины на колёсах. Всё вокруг смешалось.

— Вам трудно говорить?

— Я редко говорю о ней, — Хайруллин пожал плечами.

— Мне жаль.

— Знаю, — мужчина сделал глубокую затяжку и зажмурился. Исковерканное тело жены, застывшее в неестественной позе, он не забудет никогда. И тело маленькой девочки, распластанное чуть поодаль от Амины. Это страшно.

— Это можно было изменить? — Опальский не знал, как сформулировать вопрос.

— Да, — Динияр открыл глаза. А ведь он отвернулся всего на минуту… Амина захотела мороженого. Беременным нужно потакать в их прихотях. — Или нет. Не уверен, что смог бы удержать свою жену. Она была слишком доброй. И, как оказалось, отчаянной.

— А дети у вас были? — По тому, как застыл Хайруллин, Тарас понял, что этот вопрос самый мучительный.

— Амина была беременна.

— Господи, — Опальский опустил голову. — Простите.

— Я сам начал этот разговор.

— Вы хотели выпить… У меня есть.

— Не нужно. Вам же неприятно.

— Но…

— Тарас, я уже привык. Если не сдох тогда, сейчас и подавно.

Динияр смутно помнил, что происходило с ним после похорон. Кажется, он слетел с катушек. По-настоящему. Будучи до этого глубоко верующим, он в один момент отрёкся от Аллаха и возненавидел его. Он делал то, чего никогда не позволил бы себе прежде: напивался до чертей, начал курить и в довершение ко всему стал спать с мужчинами. Самое отвратительное, что было в его понимании. Но он сделал это. Прикоснуться к женщине стало для него невозможным, к мужчине — протестом. В бесконечном пьяном бреду, может, он до конца и не осознавал, что творил. Но умирать не хотелось. Чёрта с два! Он решил, что будет жить во что бы то ни стало, потому что Амина не простила бы его. И он жил. Рвался к вершине и смог её покорить. Однажды потеряв самое ценное, он не пытался вернуть это. Амины нет. Другой ему не нужно. Тогда он стал жить для себя и Сабины. Сестра и без его участия ни в чём не нуждалась, но родители не вечны… К сожалению, и в этом он оказался прав. После смерти отца мать помешалась. Родня мужа забрала её, сироту, к себе. Дед хотел забрать и Сабину, но Динияр не позволил, прекрасно понимая, что девочка, выросшая в Москве, просто не выдержит. В ней не было веры, какая когда-то была в нём. Он перенял её от деда, так как отец был слишком далёк от этого. Хайруллин даже представить не мог, что будет с сестрой, окажись она в руках деда. Он ведь и замуж отдаст, не спросив. Мало кто мог пойти против воли главы их семьи. Отец, средний из трёх сыновей, смог. И он, любимый внук, смог. Если бы дед знал всё… Динияр ни секунды не сомневался, что он своими руками убил бы его. В буквальном смысле. Мать он жалел всегда, потому что она была сиротой. Не признавал, не любил, но жалел, как и любого убогого. Когда она помешалась, дед из той же жалости забрал её, считая, что в их семье она сможет обрести покой. Это действительно было лучшим выходом.