Там, где мы есть (СИ)

Колин отправил сообщение единственному абоненту в списке контактов этого телефона, но когда не услышал привычного сигнала, оповещающего о получении, насторожился. Он торопливо сунул руку в карман пиджака — телефона, когда-то принадлежавшего Робби, и с которым Колин никогда не расставался, не было. Возможно, он выронил его в лобби-баре, когда вытаскивал из кармана пачку сигарет. А может быть, выронил в лифте, когда доставал ключ от номера. Колин мог потерять его где угодно: в аэропорту; в такси; на вечеринке, когда общался с коллегами; на парковке, когда садился в машину Роба; просто где-то на улице… Разогнанная взволновавшимся сердцем кровь буквально ударила в голову. Колин не переживал, что кто-то найдет телефон: во-первых, гаджет был запоролен, а во-вторых, все сообщения были обезличены. Его расстраивал сам факт потери, потому что Колин отождествлял телефон, когда-то принадлежавший Робби с самим Робом. И он снова видел в этом чертову символичность — он потерял своего мальчика… Потеря не обнаружилась ни на ресепшене, ни в лобби-баре, и Колин, выпив с расстройства несколько порций виски, вернулся в номер. Его клонило в сон. Вероятно, и длительный перелет, и суматошный день, и не менее напряженный и волнительный вечер, навалились жуткой усталостью. Возможно, сказался и алкоголь, выпитый на практически голодный желудок. Колин снял пиджак и небрежно бросил его на спинку кресла, потом плюхнулся на кровать и стащил с себя ботинки. Эти нехитрые действия лишили его последних сил, и он, рассчитывая немного передохнуть, откинулся на кровать и уставился в идеально выкрашенный белый потолок, раздумывая о том, что больше его ничто не держит в этом городе и что нужно поменять вылет в Ванкувер на ближайший…

Сознание настолько быстро отключилось от действительности, что Колин не сразу понял, откуда вдруг на стене гостиничного номера взялся портрет Питера Пэна. Тот самый, что висел в изголовье кровати капитанской каюты Киллиана Джонса со времен их первой «листерийской спасательной операции». Дыра, пробитая крюком ровно там, где у нарисованного Питера должно было быть сердце, была аккуратно, насколько это возможно, закрыта обрывками самого рисунка, а еще — высушенными листьями, травой и даже цветами. Колин не понимал откуда взялся этот гербарий. С тех пор, как большая часть сновидений скрывалась в темных провалах памяти, он много чего не понимал. Правда, в последние недели он видел сны каждую ночь, и просыпаясь, помнил их от начала и до конца. А еще Колину иногда становились доступны воспоминания Киллиана Джонса, связанные с Неверлэндом. Вот и сейчас: в памяти будто всплывали обрывочные кадры, собираясь в целостную картинку, и Колин, рассматривая портрет, теперь точно мог сказать, что этот своеобразный коллаж из засушенных растений, запах которых отчетливо ассоциировался с Неверлэндом — дело рук самого Питера Пэна.

— Согласись, что так выглядит куда лучше, — Колин вдруг отчетливо видит своего мальчика, в несколько непривычной обстановке — пождав под себя ноги, он сидит к Колину спиной на довольно узкой кровати, застеленной темно-серым колючим шерстяным одеялом. — В этом даже есть некий скрытый смысл, — Питер заинтересованно рассматривает собственный портрет, потом бросает на него взгляд через плечо и снова сосредотачивается на рисунке, а Колин понимает, что снова «видит» воспоминания Киллиана…

— И какой же здесь скрыт смысл? — он подходит к Питеру, кладет руки на его кажущиеся хрупкими плечи, взрывает носом немного спутавшиеся на затылке волосы и жадно втягивает в себя их знакомый запах, от которого слегка ведет голову.

— Будто… Неверлэнд заполнил мое сердце, — Питер на мгновение замирает под его руками и наклоняет голову набок, открывая взгляду ритмично пульсирующую на шее сонную артерию и явно требуя особого внимания. — Видишь? — тонкие пальцы чуть касаются высохших растений. — Или, что мое сердце принадлежит Неверлэнду…

— А я надеялся, что твое сердце принадлежит мне… — он, легонько касаясь губами, проходится поцелуями по шее Питера, который откликается на такую, казалось бы, безобидную ласку чуть участившимся дыханием. Он медленно стаскивает рубаху, оголяя плечо своего мальчика и торопливо целуя обнажившуюся кожу, а потом прижимается губами к ямке над ключицей в долгом поцелуе, на который Питер отзывается тихим стоном.

— И тебе… — Питер прижимается щекой к его щеке, а потом разворачивается, хватает его за рубаху, рывком притягивает к себе и выдыхает в его губы: — Большая часть моего сердца принадлежит тебе…

— Большая часть, но не все? — он шутливо оттопыривает нижнюю губу, изображая обиду.

— Не жадничай… — Питер тихо смеется и аккуратно прихватывает его якобы обиженно оттопыренную губу зубами. — Должно же оно принадлежать кому-то еще кроме тебя. Вдруг я тебе надоем, и ты все-таки решишь сбежать от меня в какой-нибудь другой Мир…

— Даже не надейся отделаться от меня, — он затыкает рот своего мальчика решительным поцелуем, забираясь на кровать и подминая его под себя. — Даже не надейся…

Питер помогает ему освободиться от рубахи, которая никак не хочет сниматься, цепляясь за крюк, заменивший его левую ладонь. Он же в свою очередь вспарывает своим крюком шнуровку и саму рубаху Питера, которой не привыкать к такому варварству — Пэн своей магией снова приведет все в порядок, но каждый раз рубаху постигает одна и та же участь, и она снова будет безжалостно разорвана. Снова и снова… Он цепляет крюком распоротую ткань, обнажая грудь Питера и его подтянутый живот, осторожно проводит металлическим острием по краю пояса его штанов и уверено дергает, разрывая плотную ткань. Он целует, а потом легонько прикусывает плечо своего мальчика. Его ладонь скользит под ослабленный пояс штанов Питера, и он шумно втягивает воздух, когда рука достигает цели… Капитанская кровать им уже не кажется узкой и жесткой, а одеяло — колючим. Они настолько поглощены друг другом, что вообще не замечают никаких неудобств…

В последнее время Колину в своих снах все чаще удавалось «подсмотреть» воспоминания Киллиана, связанные с Неверлэндом и Питером, и эти «проблески подсознания» ему определенно нравились. Конечно, ему хотелось бы чувствовать их близость, как когда-то в своих темных снах и в серых сновидениях Роба. Хотелось помнить сны с ними от начала и до конца. И может тогда бы он, довольствуясь снами, где они есть и будут всегда, успокоился и смирился с тем, что в этой реальности им не суждено быть вместе. Может… Но ему доступны только отрывочные воспоминания Киллиана, и он рад хотя бы этой малости… Колин задумчиво провел по щетинистой щеке ладонью, вздрогнул от холодного прикосновения и, отняв от лица свою левую руку, с удивлением уставился на… металлический крюк. Он обвел взглядом комнату, в которой находился — это определенно была капитанская каюта «Веселого Роджера», а сам он сидел в широком кожаном кресле напротив узкой капитанской кровати и смотрел на портрет своего мальчика, вспоминая момент их с Питером близости в этой самой каюте, на этой самой кровати… Значит, он снова не уловил момент перехода в свою другую реальность. В последнее время такое случалось все чаще, но Колин пока еще не привык к своему порой стремительному перевоплощению в Киллиана Джонса и терялся как в осознанных и довольно реалистичных ощущениях, так и в потоке мыслей собственного подсознания. И почти все мысли и воспоминания Киллиана Джонса так или иначе были связаны с Питером Пэном.

Red — So Far Away

Киллиан, сидя в кресле в полурасслабленной позе, которую было правильнее назвать — полулежа, и подперев голову рукой, еще какое-то время не сводил взгляда с портрета Питера, рассматривая своего красивого мальчика сквозь ресницы полуприкрытых век, потом вздохнул, решительно взялся за подлокотники кресла и резко поднялся. Бросил взгляд на богато расшитый камзол, что ему доставили от личного портного будущего Правителя Листерии сегодня утром, и в котором он должен присутствовать на последней части Церемонии Возложения Обязанностей, и подошел к окну. Оба листерийских солнца неуклонно двигались к горизонту, и судя по тому, что бирюзовый диск завис в непосредственной близости к горизонту, времени до кровавого заката, а следовательно и до Церемонии оставалось совсем немного — чуть больше листерийского часа. И если все пройдет успешно, в чем Киллиан почти не сомневался, то Хеллион станет Верховным Магом и полноправным Правителем Листерии, и чертова граница этого ахроматичного Мира, наконец, откроется и станет доступной для скольжения. Киллиан Джонс предпочел бы в данный момент времени находиться поблизости листерийской границы, чтобы покинуть этот засевший в печенках Мир как можно быстрее. Если честно, то Киллиану не то чтобы надоела Листерия, просто на душе было неспокойно, а сердце настойчиво рвалось в Неверлэнд. Но он пообещал Хеллиону, что будет свидетелем его триумфа. Да и команда мечтала поприсутствовать как на самой церемонии, так и на пиршестве в честь вновь обретенного Правителя и Верховного Мага, и парни определенно заслужили немного праздника, который хоть немного скрасит им унылые серые дни вынужденного простоя «Веселого Роджера» в листерийском порту. Киллиан снял с вешалки свой церемониальный наряд и бросил его на кровать. Освободившись от привычной одежды, он быстро накинул белоснежную рубашку из тончайшего батиста, натянул штаны из тонкой серой кожи и уселся в кресло, чтобы обуть сапоги из хорошо выделанной черной кожи, которые ему доставили вместе с камзолом и прочей одеждой, и которые сели на ноги как влитые. Еще бы не сели — пара роскошных сапог была сшита по индивидуальным меркам личным обувщиком Повелителя Листерии. Киллиан усмехнулся всем этим эпитетам, а еще тому — с каким почтительным трепетом и благоговением будущие подданные называли Правителем, Повелителем и даже Владыкой Хеллиона, которого Капитан Джонс знал еще несмышленым и непоседливым мальчишкой, спасенного им когда-то от расправы за кражу то ли хлеба, то ли бублика на рынке одного из Миров. Мог ли он тогда предположить, какую роль в его судьбе сыграет этот мальчик, который вернул ему Питера и от которого теперь зависело их будущее?.. Киллиан поднялся, потопал ногами, перекатился пару раз с пятки на носок, чтобы чуть размять кожу своих новых сапог. Довольно ловко управляясь одной рукой и немного помогая себе крюком, чуть повозился с шелковистой шнуровкой рубашки, заправил тонкий батист в штаны, со шнуровкой которых пришлось тоже повозиться и подпоясался широким красным поясом — особый знак значимости его персоны для будущего Правителя Листерии. Покончив с облачением в свой наряд, Киллиан вскинул голову и встретился с чуть насмешливым, как ему показалось, взглядом нарисованного Питера. Зеркала, чтобы увидеть себя в полный рост, в каюте не было, но Киллиана за последние дни просто измучили примерками, поэтому он точно знал, что выглядит великолепно.