Офицер и джентльмен (СИ)

Эштон сглотнул и медленно поднялся, не сводя глаз с бледного и строгого лица Герина.

Оказывается, все это время он продолжал отчаянно надеяться: что дойстанец снова захочет развлечься, что тем же тоном, каким говорил о финансах, прикажет раздеться и возьмет прямо здесь, например, положив животом на кривоногий белый пуфик.

— Хочу.

Они прошли в соседние покои: королевская спальня, конечно же. И там Эштон смотрел на изломанную ночную улицу под теми же безумными звездами на любимой картине Герина, пока тот целовал его шею и уголки губ, подносил к лицу его раскрытые ладони и скользил от серединки к запястью. И снимал с него одежду, покрывая укусами — то мягкими, как поцелуи, то болезненными, настоящими — самые нежные участки его тела. Эштон не шевелился, помня предпочтения любовника, хотя ему давно уже хотелось жадно прижиматься и тереться об его тело, но он терпел, только вздрагивал.

Герин сел на кровать и притянул к себе, опрокинул на себя, раздвигая ноги. Эштон ощутил, как бешено стучит сердце такого холодного на вид мужчины, и мелкую нервную дрожь, сотрясающую его. Приглашение, такое откровенное, казалось все равно невероятным, и у Эштона закружилась голова и скрутило болью желудок, когда он осмелился дотронуться до Герина в ответ.

Отдавался Герин так же сдержанно, как брал, он оставался все той же ледышкой, как и тогда, больше года назад. И, как и тогда, это сводило Эштона с ума: видеть его подавленное желание, судорожно сведенные руки, резко сокращающийся живот. Словно драгоценная награда искусству Эштона были едва слышные вздохи, когда он ласкал твердые соски любимого, находил-вспоминал его особо чувствительные места. И безмолвный крик, когда дойстанец достиг пика наслаждения, его закушенное запястье. Эштон снова приходил вместе с ним, и снова ему казалось, что они кружатся на пару в мягкой обволакивающей тьме.

Всего несколько минут они лежали вместе, обнимаясь, а потом Герин встал и ушел в душ. Эштон свернулся на кровати, обхватывая себя руками, уходить сейчас в свое одиночество было так невыносимо.

— Эштон. Иди сюда, — Герин стоял на пороге и звал его.

Они вместе забрались в ванную, его посадили на колени, и целовали спину и плечи, а потом взяли за талию и принялись медленно насаживать, все ускоряя и ускоряя темп.

Так же молча, за руку, Герин отвел его в постель и лег рядом, обнимая. Эштон повернул голову, чтобы взглянуть на картину, она поблескивала в свете луны.

— Вы заберете ее с собой?

— Не надо мне выкать в постели, Эштон… Нет, не заберу, зачем.

— Но вы… ты же сказал, что это твоя любимая картина.

Герин тихо засмеялся ему в затылок, заставив поежиться:

— Я не мародер, обдирать музеи… Такого рода трофеи мне не нужны.

“А такого рода, как я, нужны?” — хотелось спросить ему, но он промолчал. Дыхание и низкий голос Герина снова защекотали ему затылок:

— Поживешь со мной… эти две недели?

— Для дисгармонии? — с горечью усмехнулся он.

“Для тишины”, — подумал Герин, но вслух сказал, смеясь:

— Как ты догадался?

— Я очень умный. Конечно поживу, с удовольствием, — “Сложно не догадаться, любимый, я нужен тебе не больше этой картины… не больше двух недель”.

Присутствие Герина отогнало кошмары, как он и надеялся все это время.

========== Часть пятнадцатая: Карты, кролики и деньги ==========

Герин оказался хорошим политиком. Может быть, слишком авторитарным и жестким, но в конце-концов, его положение позволяло подобный стиль. В первый же день они с Эштоном разработали основные направления и тезисы своего плана.

— План развития и помощи Франкширу, — сказал зашедший к ним Френц фон Аушлиц, тихо прослушав часа полтора. — Как это мило и благородно, блядь.

Эштон посмотрел на него с ненавистью, а Герин засмеялся:

— Ты как всегда зришь самую суть, друг мой. Назовем это Планом Аушлица.

— Остроумно, блядь, — оскорбился офицер и вышел, к большому удовольствию Эштона.

Герин потянулся, прошелся по кабинету — без галстука и кителя, с закатанными рукавами белой рубашки он выглядел почти по-домашнему, если бы не портупея, — и зашел за спину Эштону. Тот закинул голову, осторожно заглядывая ему в глаза. Длинные пальцы пробежались по горлу, словно массируя и расслабляя, и Эштон залился жаром, вспомнив вдруг, для чего он усердно расслаблял свое горло этим утром. Герин чуть сжал его шею, зафиксировал второй рукой затылок и наклонился, целуя в уголок рта, в висок, в затрепетавшие веки, Эштон тянулся к нему, задыхаясь.

И Герин чувствовал бешеное биение крови под своей ладонью и не верил, не верил, что его можно так хотеть — после всего, что делали с этим человеком его подчиненные, эта жажда казалaсь какой-то болезненной. Был бы Эштон так же отзывчив с любым другим? Любым другим, носящим черную форму. Ведь тогда, в борделе, Эштон его даже не узнал. Он жестко смял губы любовника и остановился, почувствовав, что теряет контроль, и готов разложить того прямо здесь.

— Это просто саботаж, — хрипло сказал он. — Так соблазнительно краснеть на рабочем месте.

И, поцеловав напоследок ямку под дернувшимся кадыком, обошел стол и сел на свое место, с улыбкой следя за расфокусированно шарящим в поисках пера Эштоном.

“Местному экономическому консультанту” выделили свой кабинет и “комнату для отдыха”. Последней являлась спальня Марии-Антуанетты, непомерно пышная, вся в золоте и красной парче, и он в ней ночевал лишь раз.

— Это намек? — спрашивал Эштон тем вечером у выгибающегося под ним рейхсляйтера. — Насчет Марии-Антуанетты?

— Разве что на твою трагическую судьбу, — ответил Герин минут через десять.

— Ты собираешься отрезать мне голову? — Эштон уткнулся лицом в бок любимого, пощекотал языком чуть солоноватую кожу.

— Я собираюсь затрахать тебя до потери головы… эй, щекотно, не кусайся!

Герин смеялся, захватывая сильное загорелое тело в охапку и целуя куда попало, Эштона хотелось ласкать, и объятия не были неприятны, как со всеми другими, и черные собаки сидели по темным углам и воротили свои морды: они Эштона не любили.

Дойстанские экономисты подчинялись господину Крауферу беспрекословно, лишь сначала кидали неприязненные взгляды: внушение, произведенное рейхсляйтером, а также его личное неоднократное присутствие не позволяло проявлять недовольство. Впрочем, очень скоро их неприятие сменилось искренним уважением, и это такое привычное некогда влияние на людей радовало Эштона, как новоприобретенное: он совсем не ожидал, что способен еще вызвать к своей персоне что-либо, кроме презрения — особенно у дойстанцев. И был даже готов стойко терпеть пренебрежение… Впрочем, все компенсировалось неприязнью его соотечественников: те три раза, когда ему приходилось принимать участие в переговорах. Слава богу, Герин старался не афишировать его сотрудничество.

Герин со зверской настойчивостью диктовал свою волю Франкширу, заигрывал с разными политическими деятелями, крутил какие-то интриги. Из Дойстана прибывали промышленники и финансовые воротилы, их тоже держали под жестким контролем: Эштон знал, что большинство производств и банков было национализировано после их революции, но оказалось, что бывшие владельцы постепенно возвращали свою собственность. Их приглашали на места управляющих, и отдавали контрольные пакеты акций. Герин и пара советников говорили с Эштоном об этой подспудной Реставрации, спрашивали его мнения — во время приватного обмывания особенно крупной сделки. И он даже выдал пару замечаний, с удовольствием видя, как ему внимают. Потом заявился Френц фон Аушлиц, и экономисты через некоторое время засобирались — цепной пес и палач нового режима внушал им жуть.

Они остались втроем в парадной гостиной, Герин достал карты. Эштон покинул игру после третьего круга — он не мог блефовать сейчас, не хватало нерва, и партнеры просчитывали его на раз. Герин притянул его к себе, обнимая за плечи, он не скрывался от Френца. Эштон расслабленно зажмурился, когда его щекотно поцеловали в ухо… И замер, услышав, как чертов каратель сказал, переходя на северо-дойстанский: