Офицер и джентльмен (СИ)

— Какая скука играть на деньги… Может, поставишь сладкую задницу своей куколки, Герин?

Рука Герина соскользнула с плеча на упомянутую задницу, Эштон опустил голову и уставился на свои ладони, изо всех сил стараясь не сжимать кулаки — я вас понимаю, хотелось крикнуть ему, но здравый смысл отчаянно твердил: не раскрывай карты. Унижение и ярость мешались с болью — почему Герин молчит, может, согласно улыбнулся в ответ на предложение?

— А ты что поставишь, — с усмешкой в голосе сказал рейхсляйтер. — Свою задницу?

Эштон вывернулся из-под его руки, отошел к винной стойке, выбрал крепкое красное и налил себе полный стакан прямо из бутылки, минуя декантор и нарушая собственный сухой закон. Стекло звякнуло о стекло, и он поднял бутылку повыше, чтобы никто не услышал его дрожь.

— А ты этого хочешь?

— Нет, — сказал Герин. — Твоя задница прекрасна, друг мой, но я не делюсь. Никогда.

Эштон обернулся, прижимая бокал к губам, старое вино показалось кислятиной… да так оно и было при таком варварском употреблении. Офицеры, не отрываясь и не улыбаясь, смотрели друг другу в глаза поверх карт.

— А если куколка сама захочет?

— Имей уважение, Френци… Понимаешь меня? Имей уважение. Повышаю.

— Понимаю, мой дорогой рейхсляйтер, — каратель снова перешел на столичный дойстанский: — Принимаю и открываемся, — карты упали на стол, и он ухмыльнулся, сгребая банк: — Судьба ко мне благосклонна, как к хую в своей жирной жопе.

— В кои-то веки ты не блефовал, — произнес Герин с оттенком нарочитого удивления. — Принеси мне тоже вина, Эштон.

“Это был блеф, всего лишь блеф”, — думал той ночью Эштон, он стоял на коленях на шатком стуле и давно упал бы, если б не ладонь Герина, поддерживающего его под живот, вторая ладонь зажимала ему рот, вынуждая изламываться, балансируя. Он дрожал, раскачиваясь на этом стуле, сзади его наполняли глубоко и жестко, заставляя мычать и мотать головой, Герин не давал ему дышать, закрывая иногда и нос. Он в очередной раз задохнулся, когда острое наслаждение и притухшая, но не прошедшая от вечерней сцены боль заставили его сдавленно закричать, кусая твердые пальцы любовника, по щекам потекли слезы.

— Чшш, тихо, — говорил Герин, перенеся его в постель и губами собирая соленую влагу. Слезы драгоценными каплями сверкали на глазах Эштона, и Герин вспоминал темные воды родного Северного моря, янтарные в свете солнца — когда ныряешь на глубину. — Тебя что-то расстроило сегодня?

— Нет, — врал Эштон, и Герин качал головой: что ж, он и не рассчитывал на доверие.

— Ты же скажешь мне, если произойдет что-то серьезное?

— Обязательно, Герин.

Фальшь в его голосе, почти незаметная, резанула тонкий слух скрипичным визгом, Герин растерянно и грустно улыбнулся, посмотрел в угол — собаки приветливо подмигивали ему красными глазами. И он крепко прижал к себе Эштона, такого же ненастоящего, как и они, но зато материального и теплого, целуя в ложбинку на шее, то место, где кончались волосы, самое свое любимое.

***Кролики.

В тот день Герин задерживался на очередной летучке с офицерами внешней разведки, они распределяли новых подопечных — прикормленных Дойстаном политиков. Жди меня в спальне, — сказал он Эштону, поймав в переходе, и тот молча кивнул, чувствуя, как привычное возбуждение поднимает голову в предвкушении.

Эштон послушно пошел в королевские покои, долго лежал в ванной, а потом забрался в постель, полностью обнаженный, скорчился под тяжелым одеялом — он всегда так спал теперь, когда оставался один, словно пытался обнять сам себя. В свете ночника он смотрел на любимую картину Герина, проваливаясь в полудрему и снова выныривая, звезды на ней мохнато закручивались.

Наконец, за дверью раздались шаги, Эштон поднялся, садясь на колени, дверь распахнулась с пинка, он нервно подскочил.

— Герин, блядь! Ты где, сволочь? Почему везде одни кролики, блядь?!

Френц фон Аушлиц был совершенно невменяем: с фуражкой набекрень, распущенным галстуком, расстегнутым воротничком и остановившимся взглядом. Эштон вжался в изголовье кровати:

— Его здесь нет.

— Ой, — обрадовался Френц, — кролик! Иди к папочке…

Он подошел к оцепеневшему Эштону, сдернул с него одеяло и запустил руку в пах. Эштон отмер, когда нахальные пальцы принялись перебирать его яйца, оттолкнул офицера, трясясь от бешенства и ненависти:

— Убирайтесь отсюда.

— Какой горячий кролик, — заржал Френц, покачнувшись, и снова протянул руку.

— Убирайтесь, — повторил Эштон выпихивая его из комнаты. И услышал легкий шум за дверью. — Проклятье, рейхсляйтер! — и затолкнул несопротивляющегося Френца в щель между альковными портьерами и стеной.

— Какая теплая встреча! — усмехнулся Герин, увидев голого и взъерошенного Эштона посреди комнаты, и указал на мягкую табуретку: — Животом сюда.

Эштон бездумно исполнил приказ, он был ошарашен происшедшим, и не понимал собственного поступка: зачем было прятать Френца фон Аушлица? Как будто сцена в дурной оперетте. Как будто было, что прятать. Герин по-хозяйски мял и гладил его ягодицы, Эштон оторвал взгляд от собственных рук, упирающихся в пол, посмотрел на портьеры и увидел наглую рожу Френца: тот беззвучно смеялся.

Его скрутило от унижения: неужели вот так, его возьмут тут на потеху этому придурку?

— Нет! — он соскользнул с табурета и отошел к дверям. — Нет… Я проголодался.

Герин, привыкший к безотказности любовника, смотрел на него с веселым недоумением:

— Ну, хорошо…

Эштон потянул его за руку, отчаянно надеясь, что придурок за портьерой догадается убраться по-тихому. Но тот не понял намека и, внезапно завопив про кроликов, вывалился из засады, запутавшись в твердом коконе бело-золотой парчи.

Словно в замедленной съемке Эштон видел, как Герин отшвырнув его за спину, выхватывает револьвер, наводит на кокон с Френцем…

Эштон на излете ударил Герина в бок, и рука его дрогнула, прицел сбился, а пуля, направленная точно в середину мишени, ушла в “молоко”.

— Френци! — Герин бросился на колени рядом с копошащимся на полу другом, ощупывая в поисках ранений. — Цел, собака! Что ты творишь, дегенерат недоделанный?!

Они снова говорили на лающем северном наречии.

— Герин, сволочь, развел нахуй кроликов… Они на меня нападают…

— Какие кролики, — прошептал Герин, бледнея. — Черные?

— Разноцветные блядь!

— Разноцветные… — Герин сжал рукой виски. — Ты чем обдолбался, дебил?!

— Они меня хотят трахнуть… все, — доверчиво признался Френц, хватая товарища за колени и преданно заглядывая в глаза. — Ты их прогонишь, Герин?

— Прогоню, Френци, — ласково сказал Герин, заставляя его подняться.

Он отвел жертву химической промышленности на кушетку, сдернув по дороге с занавеси мягкий шнур.

— Я прикажу им убираться, и они не посмеют к тебе приставать, — говорил он, снимая с Френца сапоги и одежду, привязывая шнуром к кушетке. — Я знаю, как обращаться с этими тварями, поверь.

— Я тебе верю, Герин, — счастливо улыбался Френц, вытягиваясь под пушистым пледом, который принес Эштон.

— Тебе надо поспать, — Герин сидел с ним, ожидая пока тот заснет, и еще долго после, опасаясь новой вспышки и прислушиваясь к беспокойным вскрикам.

Множество черных собак выползло изо всех углов и сидело вместе с ними, печально навывая гишпанскую колыбельную. Френци было двадцать пять, когда Герин впервые встретил его, но по своей сути тот был двенадцатилетним пацаном, жаждущим приключений и ждущим отважного командира и героя, который бы повел его навстречу славе и великим свершениям. И дождался Герина. Френци отдал ему всю свою преданность и верность, а Герин сделал из него палача. Он считал молодого графа больным садистом и выродком, хоть и с удовольствием проводил время в его веселой компании. И слишком поздно понял, что тот искренне полагает врагами и нечеловеками всех, на кого ему укажет кумир, и готов исполнить любой приказ, считая его единственно правильным. Как тогда, в сарае заброшенного аэропорта, когда Герин рассказывал ему, как ломать людей.