Билет в один конец (СИ)

- Что ты делаешь? – хочется взвизгнуть, попытаться вырваться, но тогда ему будет очень больно, да и кто спрашивает тебя, рациональность и воспитание, потоки мурашек втаптывают здравомыслие в пыль.

Клинт чуть оттягивает воротник наглухо застёгнутой рубашки, рычит, когда глупая ткань не даёт доступа к коже, на ощупь расстегивает пуговицы спереди, стягивает до локтей ненужную тряпку, этим же сковывая движения. Под рубашкой только майка, Ал не любит такие открытые вещи, она надела что-то подобное только однажды, в день того памятного разговора, чтобы показать свою беззащитность и уязвимость, свою смелость и открытость. Только Бартон не обратил внимания на шрамы и почти исчезнувшие ожоги, его глаза жадно шарили по открытой коже, периодически задерживаясь у выреза. Горячие сухие губы прикасаются к напряжённой шее, её выгибает неожиданно, против воли.

- Прекрати, пожалуйста! – умоляет она, но не делает попыток освободиться, тело не слушает её, а подчиняется действиям человека сзади. Алиса уговаривает себя, что Бартон под действием лекарств, что он совершенно ничего не понимает, что хорошо отоспавшись, он забудет о том, что делает сейчас. Алиса думает, что он бредит. Алиса думает, что они бредят оба, только Клинт обколот сильными лекарствами, а она под кайфом от его прикосновений. Алиса думает… Хотя, когда смертоносные пальцы касаются её ключиц, скользят по кромке одежды, она уже не может думать.

- Клинт, прошу тебя, не надо. Что ты… - запястья стискивают стальной хваткой, прижимают к чужим бедрам, заставляя выгнуться, прогнуться дугой, коснуться затылком плеча.

- Как же я хочу с тобой заговорить. Просто понять, что у тебя на уме. О чем ты сейчас думаешь. Хочется, наконец-то убрать эту чертову стену между нами. Просто хочу с тобой заговорить. Но снова прохожу мимо, думая, что не поймешь. Как-нибудь, в другой раз, может быть, - он шепчет сбивчиво, растягивая слова, все в его голове смешивается. Он отпускает ее руки, но сознание этого не улавливает, она понимает это, когда горячие ладони проходятся по бокам, прижимают ближе, буквально вплавляя в себя.

- Ты невменяем, ты не понимаешь, что делаешь, - она делает еще одну бесполезную попытку. Бартон проводит языком от линии роста волос на затылке до перекрещивающихся лямок майки, оставляя широкую влажную полосу, сдвигает их и продолжает путь, пока можно. Лёгкий укус вырывает из горла первый стон.

- Повернись, - глухо приказывает Клинт, и она с радостью подчиняется, стекает с его колен и тут же сама, не пытаясь даже дёрнуться в сторону, возвращается на место.

Когда он сдёргивает мешающую рубашку, она не сопротивляется, к чему это, Клинт Бартон единственный, кому можно позволить сдаться без боя, он имеет слишком большую власть, она позволит ему всё, что он захочет сделать. В этой сфере жизни она остаётся неопытной и совершенно безвольной, к этому её не готовили, этому не научат в школе, это не объяснит Капитан, это не нужно на поле сражения. Остаётся только доверять сильным ласкающим рукам и молиться, чтобы никто не видел этой её слабости. Нельзя, невозможно, запрещено, тебе нельзя это испытывать, это невозможно для такой, как ты, тебе запрещена любая человеческая радость. Потому что ты монстр, потому что ты противна самой жизни, потому что ты… Ооох… самая счастливая на свете.

Глаза у него просто потрясающие, она впервые видит их так близко. И они действительно меняют цвет. То, что раньше всегда казалось ей карамельно-карим, имеет множество оттенков, переходящих в настоящие цвета. Будто самоцветные камни, которые у хозяйки медной горы в сундуках спрятаны. “Манят её глаза колдовские, да губы полные. Сам он магией дышит, запретным чем-то, но таким желанным, что страсть как хочется ещё его касаться”, - вспоминает она старую сказку. Френ, безумие, да как же так, как ты мог угадать, что такое произойдёт? Если только… ты не знал.

Пальцы Ал сами по себе зарываются в короткие волосы Клинта, губы тянутся поцеловать, внизу живота приятно легко и тяжело одновременно. Губы у него сухие и горячие, шершавые, со вкусом кофе. Первый самостоятельный поцелуй кружит голову, он так неловок, но так желанен, особенно когда Клинт перехватывает инициативу, показывает, как правильно, ведёт за собой. Она вдыхает его запах, пробует кожу на вкус, очерчивает пальцами контуры лица, всё хочет запомнить, в памяти вырезать, по живому, чтобы не стёрлось. Эти ощущения она будет вспоминать, когда придёт конец, она будет думать об этом, переживать заново, глядя в пустые глазницы костлявой старухи в чёрном балахоне.

Руки Клинта шарят по её телу, оглаживают, ласкают, трогают, не стесняясь, не боясь, что увидят. Сердце у него стучит, будто безумное, кажется, что она его даже слышит, может, и правда слышит, чувствует. Своего у неё сердца нет, а если бы было, то стучало бы оно так же громко и сильно? Мужчина прихватывает зубами кожу на её шее, потом зализывает пылающий участок, но не останавливается, а продолжает ласкать языком, доходит до ожога. Там кожа чуть тоньше, поэтому Шутер вздрагивает сильнее и стонет громче, отчаяннее:

- Боже, Клинт! – цепляется за широкие плечи, боится, что упадёт в безумное ничто, свалится в пропасть, на краю которой балансирует.

- Больно? – спрашивают откуда-то из глубины, тянут на поверхность, силой вгоняют воздух в лёгкие.

У неё не хватает сил на слова, она просто наклоняется, заглядывает в дурманящие глаза, что утянули её в это безумие, прикасается, целует. Чувствует, как смешиваются их запахи, добавляя жара, как не хватает кислорода, как дышать становится нечем. В голове будто что-то взрывается, оставляя после себя блаженную пустоту, яркая вспышка мелькает перед глазами, тело наполняется приятной слабостью. Алиса тяжело дышит, уткнувшись куда-то в шею Бартона, пока тот успокаивающе поглаживает её по голове.

- Тише, милая, тише, - шепчет он, странно, она же старалась вести себя как можно тише. И только когда шум в ушах спадает, Ал понимает, что повторяет что-то, опять не говорит, а только шевелит губами, стараясь дышать, гоняя со свистом раскалённый воздух вокруг них. Она не хочет, чтобы он это слышал, она не хочет, чтобы он это запомнил, да он и не запомнит, когда он проснётся, то даже не подумает, что такое могло быть.

Она знает, что накаченные обезболивающими препаратами могут говорить и делать что угодно, даже не вспоминая, что делали. Так было с Нат, она лежала на кровати и пыталась выдрать протезы из ладоней, плакала, кричала, каялась в грехах, звала смерть. Или начинала смеяться, рассказывала что-то из того, что было до того, как её назвали “Чёрной Вдовой”, рассказывала о России, про солдата по имени Иван, про мужа Алексея, про то, как была балериной, отсчитывала такты, напевала мелодии. И они разрывались между приходящей в себя после родов Джейн и обезумевший Наташей. Когда лекарства ненадолго отпускали её, Романофф становилась нормальной, насколько это было возможно, помогала водиться с малышами, продолжала обучение Алисы. Но когда всё становилось хуже, Роджерс запирался с ней в комнате, и только богу известно, что там происходило. Он никогда не пускал никого к Нат, оставался с ней один на один, не зная, что его ждёт: очередная истерика или рассказ о счастливом детстве и доброй матери. Рассказав обо всём, что могла вспомнить в таком состоянии, женщина засыпала, а Стив отпирал дверь и просил принести ему воды, иногда бинты, иногда грелку со льдом, но чаще ещё одно одеяло и ложился под её кроватью.

Каждый сходит с ума по-своему, поэтому Алиса Шутер всегда отказывается от обезболивающих, какой бы сильной не была боль. Она даже не представляет, что может совершить.

Почему, вот почему она думает об этом именно сейчас? Лучше прогнать все лишние мысли и наслаждаться, пока ещё можно, пока Клинт не в состоянии контролировать себя. Алиса вдруг понимает, что её укачивают словно ребёнка, мягко гладят по голове, спине и бёдрам. Она не жалеет, как можно о таком жалеть. Это лучшее, что могло произойти.

- Клинт, тебе нужно вернуться в комнату и хорошо выспаться, - произносит она, пытаясь встать на мягкие слабые ноги.