Серое, белое, голубое

Сейчас он бросил беглый взгляд в зеркальце заднего обзора, потом на нее. Она, казалось, с усилием подыскивала слова.

— Ты видела ее мертвой? — тихо спросил он.

В ту же секунду он вывернул руль. Его внимание привлекла автозаправочная станция. Им повезло, на заправке никого не было. Роберт быстро принял решение. Машина остановилась с легкостью спортивной модели. К этому служащему в ярко-голубом комбинезоне он пока не станет обращаться.

— Расскажи, — настаивал он.

У нее был отрешенный взгляд, совсем как у душевнобольной.

— Она лежала в холодном помещении. На ледяной постели.

В эту секунду Роберт встретился глазами с грузным заправщиком, который подошел к переднему бамперу. Он рванулся с места, выскочил из машины и захлопнул за собой дверцу. Непринужденно расхаживая в расстегнутой до пояса рубашке, он давал инструкции:

— Проверьте также уровень масла.

Роберт не раз встречал мать Магды. Она была коренная пруссачка, вдова чешского еврея. После войны вместе с дочкой эмигрировала в Канаду. Хрупкого сложения, блондинка, но при этом совсем не такая, как ее дочь. Ее голубые глаза сразу все увидели: Магда любит европейца, вскоре она навсегда исчезнет из виду. При прощании трогательно договаривались: очень скоро, через год, ну, может быть, через три мать переедет жить к своей замужней дочери, на хуторе в Севеннах они оборудуют для нее отдельный домик. Потом, через два года, приехав на несколько недель погостить, трогательная маленькая мама ходила вокруг и оценивала про себя размеры бывшего сарая, живописные обломки каменной породы и растущие вокруг кусты тутовника, напоминавшие ей прошлое.

Однако улыбка согласия недолго играла на ее лице. Мать оказалась хитрее дочери. Магда, серьезно намечая план будущего устройства дома: здесь кухня, там ванная, — а мать тем временем смотрела в окно. Когда позже, на Рождество, они приехали к ней с ответным визитом, она показала на заснеженный садик и поделилась тем, как хорошо ей здесь. Но Магда упрямо цеплялась за прошлое и все стояла на своем.

— С вас двести сорок четыре франка.

Роберт взглянул с неудовольствием. Нахальный парень дышал ему прямо в лицо.

— Позвольте, месье, я не ослышался? — возмутился Роберт. Словно он не был здесь постоянным клиентом, не содержал этого болвана, его глупую жену и их раскормленных, избалованных детей, словно это не он спасал его автозаправку от разорения и банкротства!

— С вас двести сорок четыре франка, — повторил тот же голос.

Его гнев вдруг улетучился. Парень продолжал ждать с безразличным видом. Роберт достал из кармана три купюры, небрежно протянул их, зажатые между пальцами, принял сдачу и уже через несколько секунд вновь влился в поток движения по автостраде. Но Магда… как же упорно она молчала!

Для того чтобы победить эту повисшую между ними тишину, свою головную боль, раздражение из-за обилия машин на дороге, из-за тупоумных водителей, забившихся в свои тесные «клетушки», и всего того, на что падал его взгляд, а прежде всего чтобы поскорей очутиться дома и позаботиться как следует о жене, он прибег к самому надежному средству — педали газа.

И вдруг он почувствовал, что ее рука коснулась его головы. Аромат ее тела ударил ему в голову, когда он услышал:

— Знаешь, давай на минутку остановимся.

Место, выбранное для отдыха, небольшой пятачок под деревьями, было все залито зеленоватым светом и как бы пронизано насквозь птичьим пересвистом и журчанием воды. Она шла спотыкаясь, потому что он даже не догадался снять свою руку с ее плеча. Спустившись по небольшому склону вниз к ручью, они сели на камень, он настроился на серьезный лад и, как настоящий товарищ, стал слушать Магду — все то, что она приготовилась ему рассказать.

— Я думала, что для нас с ней еще заготовлено время в будущем, и не для того, чтобы, находясь по разные стороны океана, писать друг другу письма и иногда приезжать в гости, а для того, чтобы снова и уже до конца дней быть рядом в повседневных радостях и печалях. Я представляла себе, как мы разделим тепло солнца, холод зимы, ночной шелест ветра в зарослях тутовника.

Я думала также о разных совместных домашних делах, которые, если к ним не слишком серьезно относиться, могут служить символами, — скажем, выдвигать из духовки противни, решетки и сковороды, позвякивать вилками, ножами, бокалами для белого вина «люберон», расстилать простыни, разглаживать цветы на платье, старом любимом или только что из магазина, — и при этом я представляла наши разговоры, содержание которых неотделимо от чего-то более важного, известного нам обеим: вся эта хозяйственная деловитость на деле означает нечто иное, является утонченной формой диалога, это своеобразный вокальный дуэт о любви и смерти.

Я всегда считала, что именно мне предстоит, когда придет время, заметить в ней первые симптомы заболевания, ее необычную утомляемость. Окажется, что она больна уже очень давно, не хотела обследоваться, отказывалась от лучевой терапии, и в конце концов опухоль угнездилась у нее в голове. Я представляла, как поведу ее к нашему старому домашнему доктору Десушу.

К своему немалому удивлению, она будет переживать заново целые куски из своей жизни, нет, это будут не воспоминания, а сами события, которые можно будет ощутить обонянием и на вкус; мне пояснят, что причиной тому — нарушения у нее в голове: время стало текучим и приобрело способность поворачивать вспять. Подумать только, все заново: лица людей, их жесты, любовные сцены, детский плач, воскресные обеды, солнце, пожар, огонь; когда русские солдаты уходили из нашего дома, отца с нами уже не было, он был мертв; удивительно, что они не тронули мою мать, более того, я помню их прощальный подарок на столе в саду — половину восточного ковра, а на нем круглый черный хлеб… но это я отвлеклась, мама умерла во сне.

У католической церковки, где ее отпевали, стены из белого известняка. Меня сопровождало человек двадцать, я знала, что они пришли отдать последний долг моей матери. Говорили о Боге, играл орган, а на улице, сверкая в лучах осеннего солнца, стоял, дожидаясь, длинный черный «кадиллак». Ее похоронили на кладбище Гаспе.

Все следующие дни я пыталась выяснить, почему все ее наследство состоит лишь из обиходных предметов и почему ничего, совсем ничего из прошлого не сохранилось в доме. Вчера ночью в моей девичьей постели мне было плохо. Тишина слилась воедино с окружающей теменью: мама забрала с собой не только свое прошлое, но и значительную часть моего.

Женский голос умолк. Он с невероятной неохотой повернул голову в ее сторону, но она продолжала все так же смотреть перед собой в одну точку и, похоже, не ожидала от него никакой особенной реакции. Он поднялся, стал изучать почву у себя под ногами, наклонился, снова выпрямился и вдруг подумал: эта женщина всегда будет что-то от меня скрывать! В ту же секунду он резко размахнулся. Камешек, сделав три-четыре скачка по воде, пошел ко дну.

Все это произошло как раз в тот период, когда я почувствовал, что в своем противостоянии вещам я начинаю терпеть поражение. Когда краски на палитре высохли, кисти заскорузли, когда потрескавшаяся штукатурка в мастерской начала облетать и в результате все холсты, которые, увеличиваясь в размере, становились все более пустыми и тусклыми, покрылись слоем белой пыли. Что-то серьезно разладилось. Для того чтобы это понять, достаточно было лишь бросить взгляд вокруг. Всюду, на что ни посмотри — на горы, деревья, предметы, свет, — какая поразительная самодостаточность! Какое безразличие к моим идеям! То, что окружающий мир сообщал мне, ничем не отличалось от того, что получал от него на блюдечке первый встречный.

То же самое, только в смазанной форме, происходило и с Магдой. Она уже не горевала, как прежде, все уже было пережито, но ее манера зажимать в уголке рта сигарету и старательность, с которой она наклонялась, чтобы раздуть пожарче огонь в очаге, часто будили во мне подозрение: уж не разыгрывает ли она из себя дурочку? Она жила как живется, и при этом в ус не дула. Стоит ли удивляться, что я иной раз придумывал для нее испытания?