Франсуаза Фанфан

Александр Жарден

Франсуаза Фанфан

I

С тех пор как я достиг возраста любви, я мечтал ухаживать за женщиной, не поддаваясь чувственным порывам. Мне так хотелось встретить порядочную девушку, которая обожала бы меня, но заставляла обуздывать мои желания. Иначе говоря, мне понадобилось с ранних юношеских лет научиться держать себя в ежовых рукавицах.

Вместо того чтобы поскорей улечься с той или иной девицей, я по каплям вливал ей в душу любовную отраву, постепенно пробуждая в ней страсть, изо всех сил старался вести любовную игру так, как мне хотелось.

Мало-помалу воздержание стало моей постоянной привычкой. К шестнадцати годам мне удавалось успешно бороться с вожделением две-три недели; потом угроза падения становилась настолько ощутимой, что я отступал. А на восемнадцатом году я сумел противостоять естественным позывам моего организма чуть ли не полгода – меня неодолимо влекло к неземной, платонической любви. Чем больше девушка поражала мое воображение, тем упорнее гнал я прочь любовный пыл. Соблазнять, не впадая в соблазн, стало для меня чем-то вроде религии, излюбленным спортом, девизом, украшавшим мое существование.

Когда я умерял свои порывы, это приводило меня в восторг, и расцвет чувства я видел в незавершенности, в сохраняющей надежду неудовлетворенности. Я мечтал об асимптотических отношениях, при которых моя линия и линия моей избранницы стремились бы друг к другу, не пересекаясь в постели. Тогда мне была бы дарована вечная любовь.

Странность моих чаяний и моего поведения, как я теперь осознал, покажется не такой удивительной, когда я расскажу, от кого веду свой род. Вот уже три века этот человек с необыкновенной судьбой определяет своеобразие поведения своих потомков, носящих его имя.

Меня зовут Александр Крузо.

Предком моим был Робинзон. В романе, описывающем его эпопею, ничего не говорится о том, что до кораблекрушения его молодая жена Мэри произвела на свет сына по имени Уильям, положившего начало ветви родословного древа, ставшей в XIX веке французской; но эти сведения не выходят за пределы наших семейных анналов, равно как и некоторые анекдоты о Робинзоне, которые никогда не публиковались и строго хранятся в архиве, собранном одним из моих двоюродных дедушек по имени Фредерик Крузо.

Моя фамилия постоянно навлекала на меня насмешки школьных товарищей. Одноклассники ни за что не хотели поверить в мое необыкновенное происхождение, а я лишь еще больше гордился тем, что в моих жилах есть и несколько капель крови Робинзона Крузо. Поэтому я с детства считаю себя не таким, как все, мне судьбой предназначено выпадать из общей нормы.

Все представители рода Крузо в ту или иную минуту своей жизни слышали в себе голос нашего родоначальника. Я знаю, что мой отец, Паскаль Крузо, и мой дед, Жан Крузо, также смолоду горели желанием жить за десятерых и ходить нетореными тропами, да и братья мои были не прочь нарушать общепринятые рамки поведения.

В детстве большинство товарищей мне завидовали. Для них верхом блаженства было провести конец недели в Вердело, старом приходе, расположенном в сотне километров от Парижа. Собственно, это было название деревни, где у моих родителей был дом. Отец и мать встречались там в субботу и воскресенье после пяти дней добровольной разлуки. Они привозили туда многочисленных «друзей» и «подруг», которые с годами образовали своеобразное подобие семьи. Многие из них стали знаменитыми, остальные также были на пути к славе. Мой отец в своей мастерской изготовлял до нелепости бесполезные предметы. Взрослые рассказывали захватывающие истории, конструировали потешную мебель, играли в покер или все вместе занимались стряпней. Мужчины боготворили мою мать, ослепительно красивую женщину, и, как я догадывался, воевали между собой за ее исключительную благосклонность. По-моему, именно для нее они писали романы, снимали фильмы, пускали на ветер состояния, а кое-кто из-за нее умирал – ей-богу, не преувеличиваю, – но я бы поостерегся настаивать на своих догадках. Я же довольствовался тем, что наслаждался смешным для меня трепетом, в который это соревнование ввергало таких важных людей.

Над этим мирком властвовал отец. Он вел такой образ жизни, словно каждая минута была последней, и каждый уик-энд превращал в праздник. Нередко будил меня и моих приятелей среди ночи, чтобы мы участвовали в телефонном розыгрыше. Его излюбленной жертвой был министр внутренних дел, которому мы регулярно звонили по домашнему телефону в три часа ночи и кто-нибудь из нас представлялся его бабушкой. Мои одноклассники веселились вовсю. А то вдруг отец изображал тревогу, и мы баррикадировали двери, дабы отразить приступ блюстителей порядка. Набивали патронами магазин старенького «винчестера» и палили из окон – пусть воображаемые каратели знают, что мы вооружены. Появлялась мать, выговаривала отцу, а нас отправляла обратно в постели. Вот это была жизнь!

Порой кто-нибудь из моих товарищей спрашивал:

– Послушай… почему ты с ними так запросто обращаешься? Пьер – это кто?

– Пьер – это Пьер, – отвечал я.

– А Жак?

– Жак – это Жак.

– А-а…

Я старался не задавать себе вопросов и с удовлетворением думал, что в Вердело собираются потрясающие люди, раз уж мои дружки предпочитают проводить конец недели в моем забавном семействе, а не изнывать от тоски со своими родителями.

Мне было тринадцать лет, когда в один прекрасный день мое мнение изменилось на противоположное за каких-нибудь десять секунд. Я приготовил ранний завтрак, на самолично испеченном бисквите вывел кремом «шантильи» слова «С днем матери!». [2] Понес тортик в комнату матери, чтобы сделать ей сюрприз. Тихонько отворил дверь и уже приготовился радостно гаркнуть: «С праздником, мама!», но тут увидел на ней мужчину. Это был не отец, и попал он в постель явно не случайно.

Так я познал обратную сторону Вердело. Разом получил ответы на все вопросы, которые следовало задать. С этого дня стал считать свой пол источником неприятностей и в Вердело приезжал только по принуждению.

Отец хотел, чтобы я пошел по его стопам, и это окончательно отвратило меня от Вердело. Отец терпеть не мог скучного труда, заделался писателем-сценаристом и черпал острые ощущения для своих писаний в любовных приключениях. Его любовницами были женщины, которых он приглашал в Вердело. Зачем он вел такую игру с моей матерью? Не хочу этого знать. Может, его метод был и хорош, чтобы подстегнуть воображение, но мерзости вызывали у меня ужас; это ощущение обострилось, когда мне исполнилось пятнадцать лет. В тот год рак чуть не свел отца в могилу. То, что я считал развратом, стало в моих глазах смертельным риском. Я смутно понимал, что беспорядочная жизнь имела определенное отношение к болезни отца.

И вот, достигнув половой зрелости, я стал бороться с собственными инстинктами и учился ухаживать до бесконечности за девушками, в которых влюблялся. Чем больше проявлялось во мне животное начало, тем сильней оно меня беспокоило. Мне стоило немалого труда смирить свое желание заполучить всю женскую любовь. Я замирал от терзающего плоть содрогания в такие мгновения, когда так и подмывает дать волю чувствам, но страшит возможный отказ. Когда я влюблялся, то считал себя как бы избавленным от мелочей жизни, из которых сотканы будни.

Большинство девушек, за которыми я ухаживал, быстро уставали от моей сдержанности (одни принимали меня за гомика, другие – за импотента) и не больше моего разбирались в истинных причинах тайного страха, охватывавшего меня всякий раз, как я оказывался в положении, когда можно было отважиться на решающий шаг.

Но, к сожалению, меня порабощали чувства, свойственные моему возрасту и полу; иногда я подчинялся их властным требованиям. Подобные уступки вызывали у меня панику. Меня пугала мысль о том, что непостоянство моих родителей дало ростки и во мне, и я неизменно заявлял моим шестнадцатилетним и семнадцатилетним любовницам, что намерен дать им свою фамилию, обеспечить всем необходимым и вскоре запереть в доме с садом, огороженным высокими стенами. Все они поразительно быстро натягивали мне нос.