Это было у моря (СИ)

Похоже, оно уже случилось. Подушка рядом пахла ей, и плечо, казалось, онемело от сладкой тяжести ее головы — но никого рядом не оказалось. Греза, как ей и полагается, исчезла с рассветом. Сандор поднялся — да где, седьмое пекло, он вообще находился? Какие-то синие занавески — стакан воды на тумбочке — он потянулся к нему — боги, пить! Выпил воду до дна — та слегка отдавала хлоркой, но все равно казалась слаще любого нектара. Его майка на кресле — вроде бы он спал в ней — но не помнит, как и почему снял дурацкую тряпку. Затылок весь мокрый, мерзкий ожог саднит от пота, но один плюс — вроде, температуры не было. Во всем теле ощущалась неприятная слабость, которой Сандор не чувствовал много лет — ощущение медленной перестройки от болезни к пути на поправку. Кто не болеет, тот и не выздоравливает, верно?

— И долго ты будешь вертеться? Так я никогда не закончу.

Она сидела с ногами в дальнем кресле, спрятанном между шкафом и комодом. Одетая, свежая, как только что срезанный цветок, иронично улыбающаяся. Сразу видно — жена Мизинца, так его растак. Одна улыбочка чего стоит. Ну что за издевательство? Хотя бы разговаривает…

— Что там делаешь, в углу?

— Не видишь? Пытаюсь закончить работу. А ты со своим беспокойным верчением только мешаешь.

— Что еще за работа? И давно ли ты там сидишь?

— Часа полтора.

— Полтора? Да ты рехнулась? И что ты там все же делаешь?

— Сначала закончу, а потом скажу. А ну, ляг смирно и не двигайся. Мне надо поймать тень.

— Боги, ну что за вздор? По-моему, тебе надо поймать здравый смысл — он от тебя сбежал. Это, впрочем, не новость… Иначе какая бы ты была Пташка?

— Я не Пташка — я Алейна.

— Это ты иди Мизинцу расскажи. Для него ты, может быть, и Алейна — и эти твои черные волосы и сдвинутые грозой брови произведут на законного супруга впечатление — но со мной ты просто Пташка. И всегда ею будешь. Как тогда на берегу, где ты сначала игралась с медузами, а потом закапывала на память лифчики…

— Вот дурак! Ничего я не закапывала…

— Еще как закапывала. А Пес нашел…

— Тьфу на тебя. Если будешь меня злить, я пририсую тебе рога.

— А, вот — теперь выясняется, на что ты потратила все утро. Покажи своей шедевр. А насчёт рогов — вопрос, с кем ты успела мне их наставить? Или нет — сначала мы наставили рога Мизинцу — теперь он еще больше смахивает на козла — а потом ты еще и наставила рога мне? С кем же? С мотоциклом?

— Нет, я переключилась на женский пол и выбрала Шевви…

— Боги, какой кошмар — меня променяли на груду металлолома! Право слово, пусти женщину за руль — пиши пропало…

Сандор сел в кровати. Голова все же кружилась…

Пташка подошла к нему — глядя застенчиво и лукаво:

— Как ты себя чувствуешь? Я так боялась за тебя…

— Если ты сейчас уйдешь на это дурацкое седалище, почувствую себя хуже, и ты сможешь гордиться, что уморила меня своей любовью к искусству. Покажи рисунок.

Она села рядом с ним на кровать, положила ему голову на плечо.

— Эй, я тебе не кресло!

— Ах, простите, сударь, я вижу, меня тут не хотят.

— Тебя всегда тут хотят. Хочешь доказательств?

— Нет, сейчас, пожалуй, я хочу завтрак. Но запомню твое предложение. Не уезжай из города…

— И не надейся. Давай свою картинку, что ты так старательно прячешь. Зубы мне ты не заговоришь…

Пташка нехотя протянула ему листок. Ее пальцы были черны от графита, и даже на щеке был темный след, словно она убирала волосы за уши. Рисунок был почти закончен и пугающе точен.

— Что ж, ты удачно выбрала точку обозрения. Эта моя лучшая сторона. Ты хорошо рисуешь.

— Спасибо.

— Это не комплимент. Рисунок твой мне не нравится. Я вообще не понимаю, зачем он нужен, что за странная на тебя нашла прихоть. Рисовать надо то, что красиво, а не всякую гадость, я так считаю.

— Я рисую, то, что я считаю красивым. И то, что люблю.

— С чем тебя и поздравляю. Потом повесишь в супружеской спальне — назло Мизинцу… Ну прости, я не хотел…

— Ты все испортил. Зачем ты смеешься надо мной? Мне обидно, знаешь ли…

Пташка смяла тонкий лист бумаги, над которым просидела все утро, и дёрнулась с кровати.

— Пусти меня. Пойду завтракать.

— Ну нет. Я-то еще не позавтракал.

На поцелуй она не ответила. И все же плакать не разучилась — вон, на рыжих, выкрашенных темной тушью ресницах уже задрожали слезы.

— Ты все о рисунке? Боги, Пташка! Это же полное безрассудство! Ну зачем тебе это? Мало мне треклятого зеркала, так ещё и ты туда же. С тобой я забываю, что я такое, а ты тут мне решила напомнить… Очень жестоко…

— Ты не понимаешь… Если… Если нам придется расстаться — это единственное, за что я смогу уцепиться…

— Это меня и пугает. Не надо тебе цепляться… Ты — как птичка, которую выпускают из клетки. А она прячется за прутья и не хочет лететь…

— Ты — не прутья. Ты — наоборот, то, что за окном. Ты — моя свобода, мой выбор. То, что не навязали, что не впарили нарочно. Как ты не понимаешь? А еще заводишь эти глупые разговоры о рисунке. Да для меня наша с тобой история — единственный просвет в этом царстве тьмы и ужаса. Если бы не она — я бы уже там утонула. Ты не представляешь, как я была близка…

Сандор содрогнулся, вспоминая плато.

— Представляю. Поэтому прости меня. Забирай свой потасканный рисунок — теперь у него более потрёпанный вид, прямо как у оригинала. Ты его еще подожги там-сям, вообще получится шедевр реализма. Обещай, что не будешь показывать его школьным подружкам…

— Вот этого не обещаю. Они все от зависти лопнут. Это вам не мальчики-одуванчики из параллельного класса. А потом, мои подружки все питали — в отличие от меня, заметь — странную тягу к брутальным мужчинам.

— Ах, вот как это называется…

Сандор захохотал.

— Право слово, Пташка, хрен разберёт, что у вас в головах. Я думал, это тебя вкус подводит, а это, оказывается, общее место. Жуть. И чему вас учат в школе в этой долбаной? Я еще когда сам учился, подозревал, что ничего хорошего там поведать не могут. И вот теперь я воистину в этом убедился… Это же рассадник странных идей и еще более странных зависимостей…

— В этом не могу с тобой не согласиться. И еще — я вряд ли вернусь в школу…

— Еще как вернешься… Вот запихаем Мизинца на полочку, под стеклянный колпак, и пойдешь в обратно за парту как миленькая… А нет — буду стоять за дверью — чтобы не сбежала…

— Так я согласна…

На этот раз поцелуй получился что надо. Пташка со своими черными волосьями казалось, стала еще смелее — и вместе с тем сама себя смущалась. Это было донельзя трогательно — и возбуждало еще сильнее…

— Ты, кажется, хотела завтракать…

— Что? Потом…

Правильно. Кому он нужен, завтрак…

Через четверть часа он-таки спровадил ее за дверь.

— Иди-иди. Я еще не полностью оклемался. Ты меня угробишь, невозможное создание… От тебя невозможно оторваться — а если мы хотим выехать к вечеру, лучше бы мне еще поспать — голова все равно, как котел. А ты иди ешь. А то эта твоя временная прошлая немота, похоже, и аппетита тебя лишила… Так опять останешься без груди… Я как-то слышал, как Серсея объясняла Мирцелле, что если резко худеешь — то как раз в тех местах…

— Ну, мне не привыкать…

— Не нужно. Ступай. Мне нравится твоя фигура… Да идиоту только она не понравится…

— А ты знаешь — ты первый заставил меня задуматься, что я красива…

— Ну ты даешь! А как же Джоффри? Я думал, ты просечешь — чем больше ты ему нравилась, тем гаже он нападал…

— Фу, не говори о нем, а то аппетит испортится…

— Так вали.

— Ты — бессмысленный грубый мужлан. Я ухожу. Нет, знаешь что — не пойду. Сначала помоюсь. И тебе, к слову, не помешало бы. Ты ночью весь вспотел — мне даже пришлось с тебя майку стаскивать…

— А, вот как она очутилась на кресле… Моя заботливая девочка. Как тебе удалось сладить со мной?

— Я тебя укротила. Одомашнила.