Это было у моря (СИ)

Неужели он заснул? Ну да, лекарство. Санса скользнула под одеяло. Ночнушка была не нужна — это казалось кощунством, напяливать какие-то тряпки. Устроилась в привычной своей позе, головой на у него на плече. Сандор, как обычно, вытащил руку из-под головы и обнял ее за плечи. Боги, как хорошо! Как могла она избегать этого наслаждения все это время, какая глупость… Санса провела ладонью по поврежденному его виску — волосы были влажными, как и лоб — похоже, это лекарство действовало…

Он вдруг занервничал во сне:

— Нет, не надо, Ленор, твои ирисы…

— Тихо, тихо. Нечего бояться. Я тут.

— Пташка? Это ты? Ты пришла?

— Я тут. Ничего не бойся. И я останусь тут. Я люблю тебя, и так будет всегда…

— Никаких собак?

— Нет, никаких. Мы им не по зубам…

========== VI ==========

How simple it can be

I love you and you love me

There’s nothing in our way

How simple it can be

The sunlight on a tree

There’s nothing more to say

Here by the water front (I’m holding you)

There’s nothing more to want (nothing more to want)

But you

How simple it can be

The rhythm of the sea

The silence in our head

How simple it can be

I am scared and you hold me

And everything’s been said

And it’s the biggest fear of all (to lose it all)

I lose you, I lose it all (I lose you, I fall)

KʼS Choice

How Simple It Can Be

Дико хотелось пить. Судя по ощущениям, было уже утро. Сандор смутно помнил, что было вечером — они остановились в какой-то гостинице — это было точно. То, что начинало уходить в область странных снов — что в мотель их привезла Пташка — Алейна, Санса — все в одной, одна в трех лицах, непостижимая, непредсказуемая его горькая предутренняя греза. Та, что уже третью неделю ходила, как заводная кукла, у которой стал неожиданно барахлить механизм, Которая чуть не ушла в полет с обрыва. Именно она, молчавшая уже столько дней, как скорбная восковая фигура, сводившая его с ума своей инфантильностью, недосказанностью, непонятностью этого выбранного ею наказания — ему или себе? — вдруг неожиданно вернулась к жизни, проявляя себя с новой стороны — не как ребенок, но как взрослая, незнакомая ему женщина, отвечающая за свои поступки, берущая на себя ответственность не только за себя, но и за него самого, так некстати свалившегося с идиотской простудой. Словно с новым именем Пташка выбрала себе новый характер, новую судьбу. То была Алейна — с черными жесткими волосами, подозрительно смотрящая из-под темных тонких бровей. Избегающая его взглядов, уворачивающаяся от прикосновений, словно они ее обжигали. Но в темноте — вчера, в полудреме, в полубреду он понял, или скорее ощутил, что где-то там, рядом, была все же она — его Пташка. Она научилась прятаться — но, если долго слушать, можно было разобрать в тишине ее дыхание.

Что точно произошло, Сандор не помнил — горячка была сродни опьянению, но отличалась тем, что восприятие не затуплялось, а напротив, словно обострялось: каждый звук был, как режущий нож, каждая тень — как чудовище из прошлого, каждый луч света — как откровение. Все вокруг было слишком большим, слишком материальным — даже сны. И он блуждал — вокруг известного оврага, обходил дом, где когда-то жил его отец, а теперь царила полутьма, и шевелящиеся по углам тени по очереди высовывали свои морды в голубой луч. Среди них попадались и прекрасные, но по большей части отвратительные, грубые и пугающие — и над всеми ними властвовала она — луна. И деваться ему от всего этого карнавала фриков было некуда, идти было не к кому — даже в овраге никто его не ждал, даже Ленор его покинула, унося с собой тоскливый, удушливый запах лилий. Теперь ему надо было идти по жизни самому, но в мозгу продолжала стучать сотнями молотков навязчивая мысль: скоро он дойдет до моря — а дальше пути не было. Дальше надо было плыть — не страшась ни черной воды, ни ощущения пустоты, что было слишком бездомным, слишком распахнутым, чтобы не пугать. И поэтому Сандор продолжал бродить вокруг оврага, наматывая круги от дома к шашлычнице, топча ненавистные ирисы, что уже через минуту вылезали из земли снова острыми краями зеленых стрелок. И тут неожиданно его вырвали из этого лимба, упорно и навязчиво не давая увязнуть в очередном витке воспоминаний. Сандор помнил — и это единственное, что держало его на плаву в черной воде: ее лицо, сосредоточенное, с прилипшей к виску прядкой незнакомых, черных, как смоль, волос — брови сдвинуты — опять решает задачу. И задачей на этот раз был он. Надо было куда-то идти, что-то делать — он не хотел, но не мог ей отказать, слишком пристально и отчаянно смотрели ее светлые глаза, слишком злобно она кусала, забывшись, уже и так раздраконенную нижнюю губу. Губы для долгих утренних поцелуев — не для ночных терзаний. Поэтому ему ничего не оставалось, как пойти с ней — куда бы она его ни тянула — да и, в сущности, имело ли это значение? Вокруг него было пекло — и внутри него тоже, разница была лишь в температурах. Предпочитаете холод — выгляньте наружу, в прекрасный сад с видом на живописный овраг, где вечные осинки шелестят даже в безветрие, а кривая елка, как игольница, нанизывает на себя все желтые и коричневые сердцевидные листья. Надоел осенний голый сухой мороз — загляните на огонек внутрь — там всегда тепло, разожжен жертвенный пламень и закопчённая решетка уже раскалилась — ждем только вас на дружественное барбекю для рыцарей. Но Сандор чувствовал под рукой ее плечи — теплые, хрупкие и верные — и вся эта череда невыносимых крайностей отступала — навстречу открылась дверь, что отсекла собой ночь — и весь мир — вновь оставляя их вдвоём, наедине. В это все невозможно было поверить, так же как невозможно было представить себе подобное за секунду до того, как оно случилось — но оно было. Пташка и ее руки, раздевающие его, казались совершенно нематериальными, в отличие от кошмаров — оттого-то Сандор знал наверное, что она — реальна. В этом долбаном мире дешевых иллюзий все было наоборот, вверх тормашками, верить нельзя было ничему, а он все же верил — в нее. Он обнимал ее — и ему было дико холодно. А она сама была как последний кусочек почти растаявшего льда в бокале мартини — еще глоток — и исчезнет, и ты не заметишь, как и куда. Так и Пташка исчезла — осталась только горькая ностальгия по ее объятиям — прошлым и будущим, уже которым никогда не суждено случиться. Но он заснул — а она вдруг появилась — уже не льдом, но теплым осеним ветерком, пахнущим свежей травой и дождем. Она уже не была ни восковой, ни заледеневшей — вот ее нежный висок под его рукой, вот непослушный вихор — тронь его, он не распрямится, не уложится как надо, а будет так же щекотать влажную ладонь, словно ищущую с ним встречи. Все это казалось отчаянным треклятым бредом — а меж тем бредом оно не было. Квинтэссенцией этой незамысловатой правды стали ее ресницы — она не покрасила их, и Сандор раньше, в машине, попрекая себя за слабоумие, исподтишка любовался ими, когда Пташка-Алейна не смотрела, рассеянно уставившись в окно. Это были крохи с барского стола — Пташка словно подарила себя-таки треклятому Мизинцу — даже в его отсутствие им не было покоя. А тут — чудо — и ресницы, и ее неожиданная трогательная нагота, доверчиво приникшая к его телу — все вдруг накатило волной, и ему ничего не оставалось, как обнять ее и в который раз остановить их время. Еще одна ночь — подарком, нет — лекарством для одного смертельно заболевшего идиота — это неизлечимо, и потребность в этом снадобье растет, как зависимость наркомана от иглы. Еще одна ночь — вопреки, дразня время, смеясь над обстоятельствами. Она спала в его объятьях. Теперь это была только Пташка — никого кроме. Все его призраки ушли с ее личинами в их собственный выдуманный мир, оставив двух безумцев наедине. И прошла и эта ночь — последняя? Каждый раз, просыпаясь, Сандор боялся, что на этот раз будет именно так, и не мог от нее оторваться — и боялся продемонстрировать свой страх — чтоб не спугнуть ее — глупую, неизвестно зачем приручившуюся Пташку. Ее все равно заберут — не враги, так псевдодрузья — а в итоге он все равно останется один.