Тело Кристины

Проблема в том, что там, где вам все просто и ясно, для меня все не так очевидно: ведь я не могу даже окно открыть. Прощай, теленок, корова, поросенок, бумага, стул, мраморная столешница и нагревательный прибор. Прощай, детская коляска, страж мира и порядка, милая старушка. Прощай, тюрьма. Прощай, свобода.

Я пялился на эту оконную ручку сутками, как сверлят глазами судей, решающих вашу участь. Ночи напролет я перебирал в голове немыслимые способы, как до нее достать. Думаю, я исчерпал все возможные комбинации. В тот день, когда я застал себя за неожиданным занятием — я поворачивал ручку силой собственной мысли, — я понял, что с окном пора кончать. Я спал и видел, чтобы сдох архитектор, похороненный более двухсот лет назад. Десять лишних сантиметров в высоту, десять сантиметров, которые отделяют меня от моего освобождения. Я сотни раз укорачивал его самого на эти сантиметры, и от всего сердца укорачивал самые лучшие…

Каждый мстит за себя в меру своей испорченности. Кто-то дубасит разъяренного любовника, который не пришел и не высадил дверь. Кто-то расчленяет судебного исполнителя, который не явился наложить арест на движимое имущество. Кто-то рубит в капусту вора, который выбрал другую квартиру. Кто-то подвергает атомной бомбардировке весь род человеческий, который не заметил его исчезновения.

Ядерная бомба, подложенная в центр планеты, без сомнения, изменила бы мир к лучшему.

16

Интересно, сколько времени должно пройти, чтобы человек считался умершим? Чтобы его объявили мертвым? Интересно, по документам я уже труп? Подумать только, может быть, в мэрии уже валяется свидетельство о смерти на мое имя. Ну, погодите, дайте мне только выйти отсюда. Я выпишу столько копий, сколько окажется наивных простачков, которые поверили в мои разлагающиеся останки в пампасах. И я заставлю их жрать эти копии, пока они не подавятся. Пусть они до кишок почувствуют, какой я живой. Живее всех живых.

Я подам в суд на полицию этой страны, которой даже в голову нее пришло прийти взглянуть на адрес, по которому проживал без вести пропавший.

Я свалюсь как снег на голову ко всем благоверным всех без вести пропавших всего мира и потребую их показать мне рабочий кабинет мужа. Гардеробную. Чердак. И соглашусь уйти, только убедившись, что все шкафы и ящики в доме пусты. И никаких извинений, само собой разумеется, потому что скажите еще спасибо, что я не заглядывал под ковры в поисках потайного люка, который бы вел в сырой и зловонный подвал, и не простукивал стены костяшками пальцев, подстерегая каждый подозрительный резонанс. Покидая дом, я был бы уверен только в одном: моя жена — всего лишь жалкий любитель.

Я бы нежданно-негаданно свалился на крышу тех домов, откуда пропали дети, под предлогом технических неполадок:

— Это моя работа, видите ли. И как профессионал, могу вас заверить: если ваш ребенок залез на высоту, то рано или поздно он упадет оттуда.

— Но у нас больше нет детей.

— Это вы так считаете.

Я наотрез откажусь оставить их в покое, пока они при мне не заявят о пропаже в полицию. Потому что полицию обычно не предупреждают, когда своего отпрыска морят голодом в бытовке на заднем дворе посреди палисадника. Или в соседней прачечной. Или в старой печной трубе. Они будут ждать, когда этот сумасшедший на крыше замерзнет или проголодается настолько, что перестанет упорствовать в своей дурацкой затее. А если у них не хватит терпения, им придется достать дедушкин карабин.

Я поставлю на коммерческую ногу сигнализацию выживания для всех парней, к которым закрались серьезные сомнения по поводу искренности их жен. Туда войдет исчерпывающий список всех причин, по которым они просто обязаны не дать себя в обиду и отказаться от плена. На свете есть еще слабоумные, которые сомневаются в его возможности. И обижаются на подобные подозрения. Им надо будет только нажать в течение нескольких секунд на одну-единственную кнопочку карманной сигнализации с изображением женского личика, перекошенного от ненависти, как я тут же буду в готовности номер один.

Я напишу библию дурных знаков, предвестников обмана на стадии влюбленности, как практическое руководство для простодушных малых, которые до сих пор не понимают, с чего это их подружки вдруг стали ярыми болельщицами «Формулы-1» или фанатками передачи Public Enemy. Почему они вдруг так охотно разделяют с ними презрительное отношение к колготкам сеточкой, хотя комоды забиты ими. Почему устрицы, которые еще вчера были омерзительны, сегодня вдруг стали очень даже ничего, особенно после того, как парень их оценил. Мой учебник будет предназначен всем тем, кого загадка влюбленного взаимопроникновения до сих пор еще ставит в тупик.

17

Он честно бился трое суток кряду, мой желудок, чтобы препроводить всю эту любезную компанию по месту назначения. Он не торопился, потратил столько времени, сколько было надо, но все участники прошли положенный маршрут. И куриные окорочка, и спагетти, и горчица. И корнишоны. И соус. Он растворил их ударными дозами желудочного сока и придал им всем необходимое ускорение, вполне достаточное для восьмиметрового спуска по бездорожью. Толстый кишечник, тонкий кишечник, прямая кишка, я никогда раньше не задумывался над тем, какую нескончаемую восьмерку мое тело заточило в своих недрах. Мы даже не подозреваем, какой аквапарк скрывается внутри нас и какую технически совершенную карусель представляют собой наши кишки. Пока вы не чешетесь, ваш гамбургер выполняет мертвую петлю на виражах в вашем брюхе. Если бы переваренное мясо сохраняло способность к головокружениям, непринужденная легкость навсегда исчезла бы из наших поцелуев. Разве вам не успокаивает нервы неведение о содержимом вашей материальной оболочки? А полная неосведомленность о существовании большинства ваших внутренних органов? Вас не радует, что вы в лицо не знаете больше половины тех кровоточащих ужасов, которые в вас живут? Прощения просим, но я лично очень дорожу своим невежеством в данной области. Вы пытались когда-нибудь представить себе свое тело в сечении? Вас разрубят пополам, от головы до копчика, и покажут все как есть. Вы согласитесь увидеть то, что вы представляете на самом деле? Лабиринт сочащихся кровью тканей, вибрирующих полостей, пульсирующих трубочек. Ваша алая плоть вся так и трепещет, так и льнет к белизне вашего скелета. Ваше мясо дрожит и все больше портится с каждым днем. После такого я бы до конца жизни не разговаривал с биологами. Я бы никогда не пожал руки хирургу, который спас мне жизнь. Я бы вернулся с того света, чтобы помешать патологоанатому отправлять свои профессиональные обязанности над моей бренной оболочкой. Для меня любой, кто не теряет рассудок при виде неприкрашенного человеческого естества в крови и плоти, не здоров на голову. Бедняге Реми хватило увидеть свой средний пальчик во плоти. Правду говорю, не вру, у него не возникло никакого желания смотреть продолжение.

А моя толстушка так и лежит. В какой-то момент я даже раскатал губу на визит врача. Но если хорошенько подумать, сами прикиньте, она скорее сдохнет, чем рискнет выдать присутствие кого-то постороннего, чтобы я услышал не ее голос, не только ее шаги в коридоре. Она прекрасно знает, что я немедленно завою как сирена. А что мне еще остается делать? Как ни крути, для меня лучший выход, чтобы она поскорее сдохла. Мне тогда останется только ключами от входной двери завладеть, и я в дамках. Если только она их нарочно не проглотит, прежде чем испустит дух. Она на такое запросто способна. Тогда мне точно придется разрубить ее пополам, от головы до копчика. И полюбоваться на лабиринт кровоточивых тканей. На вибрирующие полости. На пульсирующие трубочки. Зато я наконец стану свободным. Свободным и буйнопомешанным.

18

У моей матушки никогда не было особенных амбиций. За исключением одной — заставить меня есть брокколи. Вилка с зеленым инопланетным париком на конце приводила меня в ужас и неотвратимо вызывала затравленный возглас: «Он невкусный». А папа подхватывал: «В таких случаях не говорят „невкусный", малыш. Говорят „противный"». Мама вскрикивала, роняла вилку и торопилась скорее заткнуть мне оба уха. Но было уже поздно, и я орал благим матом, что брокколи самая противная еда на свете, ПРО-ТИВ-НА-Я. Я замолкал, только когда она начинала рыдать. А папа ее утешал: «Дорогая, ты здесь ни при чем. Чернушка ты моя, тебя просто плохо воспитывали, вот и все. В тебе не развили хороший слух. Бедная моя малышка, тебе просто испортили ушки, вот и все. Я тебя сейчас научу словечкам, которые все поправят». В этот момент меня обычно отправляли в мою комнату. Перегородки были тонкими, и именно в этот самый момент я глубоко сожалел о своем хорошем воспитании, которое развило у меня хороший слух.